Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

На мой нагловатый ответ Г. П. Бердникову, что я занимаюсь русской эмиграцией, потому что мне это интересно, оргвыводов не последовало. Время наступало другое — к власти только что пришёл Горбачёв.

Если дело с русской интеллигенцией обстояло именно так, в чём я, собственно, не сомневаюсь, появился повод порассуждать о декабристах, диссидентах и просто инакомыслящих писателях сталинского и брежневско-андроповского времени, чтобы глубже понять духовные ориентиры героя этой книги и его литературные пристрастия.

Венедикту Ерофееву сумасбродные планы декабристов представлялись проявлением младенческого большевизма. Обещается многое, а на деле часть этого обещанного достигается за счёт того же самого подневольного труда. Не обольщался он и по поводу широты их взглядов и предполагаемых реформ. Чего стоил, например, проект Павла Пестеля по избавлению России от ненужных наций. Этот руководитель Южного общества декабристов опередил на сто с лишним лет Адольфа Гитлера: «По пестелевскому проекту Конституции все два миллиона русских и польских евреев изгоняются из России и основывают своё иудейское царство на брегах Малой Азии»24.

К сторонникам монархии автор поэмы «Москва — Петушки» не принадлежал. Однако отношение к декабристам у него было то же самое, что и у некоторых белоэмигрантов, осознавших, что в начале XIX века именно с этих людей начались в России всякие безобразия. В то же время он не считал всех их негодяями. Например, об одном из них сделал запись в «Записных книжках 1966 года»: «Грибоедов писал Чацкого с декабриста Якушкина, человека возвышенных взглядов и моральной чистоты. Грибоедов был его товарищем по МГУ»25.

Собственно говоря, с чего бы это у Венедикта Васильевича могла появиться приязнь к лидерам декабристов? Не после же прочтения известной ленинской статьи о том, кто кого разбудил, которую «проходили» в школе и институте?

В поэме «Москва — Петушки» один из её персонажей назван Венедиктом Ерофеевым Декабристом. Он же «Амур в коверкотовом пальто». Если внимательно проследить реплики этого героя и его рассказы в вагоне электрички во время распития спиртного, нетрудно заметить, что у автора к нему подозрительное отношение. Не свой он и для большинства компании. В сущности говоря, от него непонятно чего ждать. Этот человек, как по внешнему виду, так и по демагогическим «правильным» речам и репликам, им произносимым, нарушает душевную расположенность друг к другу выпивающих пассажиров электрички. Декабрист для Венедикта Ерофеева личность явно посторонняя и их компании ненужная. Возникает необходимость его раз и навсегда окоротить, унять его амбиции, а красноречие парализовать с помощью весомых контраргументов.

Полемика развернулась между Черноусым и Декабристом по поводу опасностей, которые возникают в связи с беспробудным пьянством:

«Черноусый уже вскочил, и снял берет, и жестикулировал, как бешеный, — всё выпитое подстёгивало его и ударяло в голову, всё ударяло и ударяло... Декабрист в коверкотовом пальто — и тот бросил своего Герцена, подсел к ним ближе и воздел к оратору мутные, сырые глаза...

— И вы смотрите, что получается! Мрак невежества всё сгущается, и обнищание растёт абсолютно! Вы Маркса читали? Абсолютно! Другими словами, пьют всё больше и больше! Пропорционально возрастает отчаяние социал-демократа, тут уже не лафит, не клико, те ещё как-то добудились Герцена! А теперь — вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьёт не просыпаясь! Бей во все колокола, по всему Лондону — никто в России головы не поднимет, все в блевотине и всем тяжело!..

И так — до наших времён! Вплоть до наших времён! Этот круг, порочный круг бытия — он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку — я никак не могу разобраться, кто отчего пьёт: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а потом...

— Стоп! — прервал его декабрист. — А разве нельзя не пить? Взять себя в руки — и не пить. Вот тайный советник Гёте, например, совсем не пил.

— Не пил? Совсем? — Черноусый даже привстал и надел берет. — Не может этого быть!

— А вот может. Сумел человек взять себя в руки — и ни грамма не пил...

— Вы имеете в виду Иоганна фон Гёте?

— Да. Я имею в виду Иоганна фон Гёте, который ни грамма не пил.

— Странно... А если б Фридрих Шиллер поднёс бы ему... бокал шампанского?

— Всё равно бы не стал. Взял бы себя в руки — и не стал. Сказал бы: не пью ни грамма.

Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек. “Помоги ему, Ерофеев, — шепнул я сам себе, — помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или...”

— Так вы говорите: тайный советник Гёте не пил ни грамма? — Я повернулся к декабристу. — А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он — не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки, а почему-то везде остановки, кроме Есина. Почему бы им не остановиться и в Есине? Так вот нет же, пропёрли без остановки. А всё потому, что в Есине нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого Фрязева — и там садятся. Потому что всё равно ведь поезд прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гёте, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть “Фауста”, Мефистофель только и делает, что пьёт и угощает буршей и поёт им “Блоху”. Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гёте? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что — есть свидетельство — он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но к а к бы покончил с собой. И был удовлетворён. Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости...

Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет — а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит — и он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя Коля работал — тот тоже: сам не пьёт, боится, что чуть выпьет — и сорвётся, загудит на неделю, на месяц. А нас — так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад, ходит, как обалделый...

Вот так и ваш хвалёный Иоганн фон Гёте! Шиллер ему подносит, а он отказывается — ещё бы! Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник Иоганн фон Гёте! И руки у него как бы тряслись!..

— Вот это да-а-а... — восторженно разглядывали меня и декабрист, и черноусый. Стройная система была восстановлена, и вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист — широким жестом — вытащил из коверкотового пальто бутылку перцовой и поставил её у ног черноусого. Черноусый вынул свою столичную. Все потирали руки — до странности возбуждённо...»26

Итак, декабрист предлагает участникам вагонного застолья брать пример с непьющего тайного советника Иоганна фон Гёте.