В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

рожки ему будут не нужны – отвоевался он! Сколько минут ему осталось жить? Три, пять, семь? Он подпрыгнул над камнями, зацепился за выковырины животом, коленями, высунулся почти по грудь и не прячась от пуль, дал автоматную очередь по цепи, цепь, не рассыпаясь, как в прошлый раз, готовно ответила и странное дело – двухмакушечным всегда везет, у Есенкова было две макушки, что, говорят, всегда считалось незыблемой и до слез трогательной, детской приметой счастья, – пули не зацепили сержанта, он дал еще одну очередь, стараясь рассыпать цепь, это ему удалось – и только потом свалился вниз. Съежился – сверху посыпались каменные осколки.

– Все. Теперь уже все! – он пожевал непослушными обесцвеченными губами – Прощайте все! Мама… Не ругай меня, мама… Ладно? Ни за какие проделки меня не ругай, а? Мало ли что я натворил… Может, обижал тебя, сам обижался, горечь доставлял, хлопоты… Прости меня! – он снова услышал внутренний хрип, горло ему сжало, – кто сжал глотку, он так и не понял, но догадался кто, ноздри сплюснулись сами по себе, в них попала едкая красная пыль, внутри большой, больно острекающей медузой шевельнулся холод, холод быстро размыло, от него онемели, сделались чужими пальцы, губы задрожали.

В следующий миг Есенков снова сунулся под пули, показавшись из-за камней чуть ли не по пояс, и опять пули пожалели его, обошли, а вот от есенковской очереди в пыль завалились два душмана, один лег тихо, другой стал биться, стричь длинными ногами воздух, вздымать рыжие фонтаны пыли; Есенков нырнул вниз.

Все! Остался только один рожок!

Поменял мостами рожки, приготовился. Бросил взгляд на магазин, положенный у камня, – обычный тусклый, с вытертой поверхностью рожок, много раз побывавший в деле, в котором оставались свои патроны. Совсем немного патронов, штук семь, но они отличаются от других патронов. Свои!

Отвел глаза в сторону – чем-то этот верно служивший ему рожок был неприятен.

Что вспоминает человек перед смертью? Говорят, вспоминает мать, отца, обязательно – детство, прожитые годы. Не слишком ли много для нескольких кратких мигов? Есенков сжался – сверху на него свалился увесистый обломок, отколотый крупной пулей. Ни прошлое со всем, что было в нем, ни мать, ни отца он не думал вспоминать: долгие проводы – лишние слезы. Если будет вспоминать мать, то только боль причинит ей, матери обязательно в эту минуту что-то почудится, в узел скрутит тоска, грудь проколет, она охнет от внезапного прокола спицей и подумает о сыне – как-то он там?

А Есенкову хотелось сейчас ощутить запах свежего снега – пусть первого, который он не любил, первый снег ложится на живую, еще зеленую землю, тает, превращаясь в лужи, вызывает недобрые мысли и чувства, делает мир чужим, бесприютным, – и так ему захотелось снега, хоть затянуться духом снега, что хоть в голос вой. По-бабьи. Есенков ожесточенно покрутил головой, изгоняя из себя все желания, пружинисто качнулся на ногах и, выкинув автомат перед собой, вновь появился над камнями. Дал короткую очередь, потом дал вторую – цепь была близко, совсем близко, внезапность решала многое, Есенков был солдатом, но и душманы тоже были солдатами. Есенкова сбило с камней ударом, он кувыркнулся, ударился спиной о противоположную сторону каменной коробки, хлопнулся вниз.

Левое плечо было горячим, мгновенно набухло жаром, сыростью и кровью. Есенков пошевелил пальцами левой руки. Пальцы слушались. Пока еще слушались, но потом наступит онемение, рука угаснет, мышцы отупеют, сделаются чужими, и тогда что ни делай – ничего не поможет, никакое лекарство.

Сквозь ткань рукава проступила темная мокреть. Есенков, стараясь не глядеть на нее, перекатился к щели, из которой был виден ближний дувал. Ближний дувал тоже нельзя было выпускать из вида… Он был чист – ни одной головы, ни одного человека. И к камням никто не подбирается. Ни в рост, широким шагом, вздымая пыль, как та цепь, ни ползком.

Патронов оставалось чуть, совсем чуть. Есенков, конечно, не считал выстрелы, но по тому, сколько он стрелял, по продолжительности очередей знал – мало дают солдатам патронов. Покосился на рожок, оставленный для себя – последний путь к свободе, некая тоненькая, плохо пробитая сквозь заросли тропка. Никогда не возьмут его душманы. Плечо начало неметь. Есенков достал из лифчика пухлый резиновый индпакет, зубами закусил край, второй потянул рукой, разодрал. Наложил на пробой пухлый ватный комок и быстро перехлестнул его бинтом – земля у камней загрохотала, зашевелилась, будто живая. Цепь была совсем близко.

«Только бы успеть, только бы успеть, – неожиданно забилось в мозгу тревожное, – успеть бы расстрелять то, что осталось, успеть бы загнать последний рожок, свой, и нажать пальцами на спусковой крючок». Он сумел свалить последней очередью еще одного душмана, подивился упрямости цепи – люди шли, будто наглотавшись вина, либо вдоволь накурившись гашиша, ничего не боялись, была сокрыта в их механическом шаге некая пьяная удаль белогвардейцев, помноженная на кровавую злость басмачей – а это и были потомки тех самых басмачей, что ушли когда-то сюда из Средней Азии, загнал в автомат последний рожок и глянул в черный пустой зрачок ствола.

Горло у него сжало, дыхание пропало – да и плевать теперь было на дыхание, левое, задетое пулей плечо уже онемело, но рука, слава богу, еще работала – значит задело несильно, но лучше бы уж сильно, в лоб, в глотку, которую сейчас стиснули невесть чьи пальцы, в грудь – проще бы было кончать с собой. Никто не знает, как сложно и горько пускать пулю в себя, как этого не хочется делать и приходится собирать в горсть, в кулак все, что в тебе есть, напрягаться и, плача, страдая, матерясь, тянуться к спусковому крючку.

Из автоматного ствола тянуло жаром, дымной вонью, спаленным порохом, еще чем-то кислым, чужим. Есенков сглотнул слюну и потянулся пальцами к спусковому крючку. Коснулся теплой предохранительной скобы, зажмурился, отдернул пальцы, но тут же, одолев себя, вновь коснулся ими скобы, скорчившись, выкашлял из себя стон, боль, нежелание стреляться, вздрогнул, будто от удара – шаги раздались уже у самых камней, остался лишь один маленький бросок, его уже могут взять не только гранатой – руками. Есенков качнулся и, навалившись грудью на торец ствола, не желая больше видеть пугающе-горячую пустоту зрачка, решительно надавил на курок. Сморщился от того, что сейчас последует взрыв, слепящий удар, пуля вомнет его в камни, но выстрела не последовало.

Он открыл глаза. Мгновенная радость обожгла его, оглушила и ослепила не хуже пули – не судьба, значит, но в следующий миг Есенкова подмял страх, его даже передернуло от нехорошей мысли – неужто в рожке не осталось