В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

рукой: «А-а, плевать!» Еще раз подтянул зубами концы проволочной скрутки, сделал один поворот, другой, третий не смог одолеть – зубам стало больно. Для второй пары рожков у него в кармане нашлась изоляционная лента, старая, матерчатая, черно-серая, с клетчатыми прожилками, скатанная в небольшой рулончик. Обработал вторую пару рожков и только собрался высунуться наружу, как по камню вновь ударила пулеметная очередь. Огромный, много повидавший на свете камень застонал, Есенков нырнул вниз, больно стукнулся подбородком о колени и прижался к земле. Сверху сыпануло крошевом, одна из пуль со звоном отрикошетила, впилась в противоположную стенку дота, заурчала по-звериному, но твердую старую плоть одолеть не смогла, отскочила с хриплым полупьяным звуком, пробила землю в нескольких сантиметрах от ног Есенкова. Сержант отпрянул от пули, как от осы, хотя она уже была не опасна – умерла в темной земной глуби.

Пока бьет пулемет – душманов можно не страшиться, когда утихает, тогда и запахнет жареным по-настоящему. Есенков отщелкнул от автомата рожок, вмял патрон пальцем в глубину магазина, пытаясь по нажиму определить, много ли осталось там патронов, определить не удалось пружина в рожке стояла сильная, подумал, что в рожке патронов семь-восемь, не больше, отложил рожок в сторону. Это будут свои патроны – он так и отметил про себя: «свои», совсем не наделяя это простое обыденное слово страшным смыслом, в мозгу у него одно пока не совмещалось с другим, – когда кончатся патроны и надо будет ставить точку, он поставит ее этим рожком. Вогнал в автомат спаренный рожок, приготовился.

Когда пулемет смолк, Есенков стремительно разжался – как пружина, с которой сняли груз, – выглянул из-за камней: душманская цепь была еще далеко, автоматной очередью пока не достать, переметнулся к противоположной стороне, увидел головы, радостно всплывшие над дувалом, пробормотал со злостью:

– Чего радуетесь-то? Чего радуетесь?

Он был сейчас отрезан от всех – от своих, застрявших в дувале, от заставы, от Кабула, от мира, от родного своего городка, от Люды, от матери с отцом, – на него накатила тоска, сопротивляясь ей, Есенков сильно, до хруста сжал зубы, глянул в глубокое, замутненное жаром небо – глазам сделалось больно от горячей бездони, ничего в небе не было, лишь только высоко, но все же в пределах досягаемости плавными гладкими кругами, неподвижно раскинув крылья, ходил орел. Ловко поймал орел воздушный поток, парил в нем, словно пернатый колдун, завораживающий взглядом землю – недобрый, молчаливый, все видящий и ко всему равнодушный.

Есенков взял дувал на мушку, но стрелять не стал – вероятности, что в кого-то попадет, было мало. Снова переместился к первой щели – беспокоила душманская цепь. Где-то он такие цепи уже видел и испытывал невольный нервный холод, когда разглядывал людей с каменными лицами и неподвижными взглядами, мерно вышагивающих под барабанный бой. Тут только барабанного боя не хватает, только барабанного боя…

Опустил автомат – стрелять было еще рано. В кишлаке пальба так и не стихала, его ребят продолжали держать в дувале – автоматы били зло, дружно, захлебываясь в своем неистовстве.

Он подпустил цепь поближе, ударил по ней длинной прицельной очередью, враз сбив строй и подняв столб рыжей тяжелой пыли; цепь, хоть и потеряла ровноту и стройность, но среагировала мгновенно. Ответная стрельба была беглой, злой, прицельной.

Стремительно нырнув за камень, Есенков выругался – стреляли люди, хорошо обученные, не привыкшие палить в белый свет, не то что пулеметчик, у которого была только одна цель – держать Есенкова в доте, а попадет он им или не попадет – это дело такое, которое и сам Аллах не всегда может предсказать. Будет на то воля Аллаха – попадет, не будет – промажет. Аллах, слава Богу христианскому, православному, воли не проявил – пулеметчик не достал до Есенкова.

Пули щелями, свистели разбойно, лихо, с воровским весельем, роем неслись над головой, похрипывали, разрезали воздух – эту непрочную материю пространства, будто ножницами, со стоном обкалывали углы камней, срезали верх, превращали сланец в пыль – душманы били кучно, носа не высунуть, и все же Есенков выбрал момент, дал ответную очередь, зло отметив, что один душман осел, автомат вылетел у него из рук и повис на ремне, в следующий миг правоверный ткнулся головой в землю. Есенков перекинулся к другой щели – что там за ближним дувалом? Увидел, что через стенку перелезают человек шесть душманов – вовремя он поспел!

Пробормотал чужим голосом:

– Куда торопитесь, душки? На тот свет?

Дал по перелезавшим короткую очередь – душманы испуганной кучкой мотнулись обратно, один споткнулся, зарылся лицом в землю – споткнувшегося оставили стонать под стенкой дувала, но долго лежать ему не пришлось: Аллах приказал правоверным забрать раненого, из-за дувала показались две робкие головы, страхуя их, выплеснулось несколько автоматных очередей, ударили по камням, под их прикрытием душманы перетащили раненого через стену во двор. Ничего этого Есенков не видел, он уже был на другой стороне дота. Огонь цепи чуть ослаб – сопротивления не было, вот огонь и ослаб, а то, что произошло у ближнего дувала, цепь ее заметила, звук есенковского автомата растворился в общем грохоте.

Есенков ударил по цепи длинной очередью. Цепь привычно распалась – движение было механическим, какое совершает только единый организм, имеющий один, пусть даже общий центр, подоспевшая группа была хорошо обучена, – на каменный дот с советским сержантом накатилась лавина. Камни затряслись под пулями. Есенкову показалось – стонали не только камни, стонала и жаловалась, лила сухие слезы сама земля, воздух хрипел, всхлипывал горько – тоже жаловался, орел с неподвижными крыльями во избежание неприятностей поспешил покинуть небо, уплыл в горы, солнце потускнело.

Едва огонь цепи стих, Есенков снова высунулся, дал короткую злую очередь; привычно нырнув вниз, выщелкнул рожок из автомата, отбросил в сторону, как ненужную вещь – оба рожка, скрепленные проволокой, уже были пусты. Быстро тают патроны.

Хрипел не только воздух, не только земля – хрипел и стонал сам Есенков: внутри словно бы что-то закоротило, вышибло искру – Есенков горел, ему было больно. Никто не увидит, как он погибнет, никто не придет на помощь. А кто увидел, кто ощутил и измерил приборами, как умер Крыгин, как пуля подсекла Володьку Линева, кто сумел им помочь? Есенков злился. На всех злился – тех, кто послал его на эту войну, на контуженного лейтенанта Николаева, на Спирина, исчезнувшего вместе с гранатометом, на самого себя, так неожиданно угодившего в ловушку, всхлипнул неверяще – это не плач был, не всхлип, это подала свой голос обида, заставляющая сжиматься сердце. Есенков стиснул зубы и отпихнул пустой магазин ногой, как ненужную железку.

Ведь действительно