Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями - Стэнли Коэн

Маоистский Китай представляет собой исключительный случай, когда свидетели заставили замолчать культуру страха, не подкрепленную насилием или даже не организованную каким-либо скоординированным государственным дисциплинарным органом. Искусство замалчивания родилось из крайне децентрализованного принуждения и «психологического тоталитаризма», отмеченного тем, что Ту Вэй-мин называет «всепроникающим волюнтаризмом как жертв, так и мучителей»[316]. Пассивность и попустительство легко можно осудить как политическую слепоту или откровенную трусость. Но глубокие слои самокритики и дух жертвенности не позволили ненависти и чувству несправедливости выйти на поверхность. Террор, которому подверглись миллионы интеллектуалов, был, по терминологии Лу Синя, вызван невидимым «мягким ножом», который ранит так глубоко, что кровью истекает общество в целом, а не какой-либо отдельный человек.

Жизнь во лжи

Я лишь перескажу работы Гавела о восточноевропейском коммунизме за десятилетия до краха системы. Его рассказы о повседневном отрицании в этих обществах, как ни странно, применимы и к местам, совсем не похожим на них.

Это были уродливые, репрессивные режимы. Однако общественная культура была сосредоточена не на страхе перед острыми ножами жестокого полицейского государства, а на всепроникающей притупленной тревоге по поводу того, что может случиться, если вы хотя бы не сделаете вид, что согласны с официальными декларациями о реальности. Вы должны поддерживать имидж единого общества, поддерживающего свое правительство: «Из страха потерять работу школьный учитель учит вещам, в которые он не верит; опасаясь за свое будущее, ученик повторяет их за ним; опасаясь, что не сможет продолжить учебу, молодой человек вступает в Союз молодежи»[317]. Политические действия – выборы без выбора, постановочные собрания, организованные демонстрации – требовали от людей отрицать свое истинное мнение, выглядеть уверенными и довольными всем происходящим гражданами. Каждый был уязвим, потому что ему было что терять (работу, статус, образование для детей). Все знали о невидимой сети контроля, секретных сотрудников и информаторов, даже если ее нельзя было увидеть или потрогать. Всех публично подкупили; никто не верил в официальную идеологию. Такое лицемерие не только не осуждалось, но и поощрялось. Единственными способами выжить были эгоизм и карьеризм. Это был моральный климат, в котором безразличие – игнорирование всего, что выходило за рамки рутинных повседневных забот – стало «активной социальной силой»[318]. Этот «иннеризм» – бегство из публичной сферы в частную жизнь и потребительские интересы – приветствовался властями, которые продолжали выдвигать напыщенные лозунги о революции и свободе. Их истинным посланием было: избегайте политики, оставьте это нам, храните молчание.

Концепция Гавела об «уклончивом мышлении» была коммунистической версией культурного отрицания и действующей партийной идеологией. Фразы и лозунги отделяют мысль от реальности. Язык становится ритуализированной целью сам по себе, приобретая «своего рода оккультную силу для преобразования одной реальности в другую»[319]. Клише официального дискурса воспроизводятся в более широкой политической культуре: «соразмерять вещи», «в контексте», «изолированный инцидент», «общественный интерес». Контекстуализация становится еще одной формой уклончивого мышления: «То, что выглядит как попытка увидеть что-то в усложненном виде, на самом деле приводит к сложной форме слепоты. Ибо если мы не можем видеть отдельные, конкретные вещи, мы не можем видеть вообще ничего»[320].

Идеология не усваивается обычными людьми. Наоборот – официальная идеология поощряет коллективный обман, о котором всем известно, что он есть обман. Принятый Гавелом образ среднего человека, которого должно было бы поставить в соответствие официанту Сартра, – это бакалейщик, который вывешивает в витрине своего магазина лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Он делает это не из-за какого-то энтузиазма или даже не с какой-то целью, а просто потому, что он всегда так делал, все так делают, так и должно быть, нечего возмущаться. Важное значение имеет подсознательное послание лозунга: «Я знаю, что я должен делать, я послушен». Ему было бы стыдно (как жестоко замечает Гавел) выставить унизительный знак: «Я боюсь и поэтому беспрекословно послушен». Гораздо лучше демонстрировать свою бескорыстную убежденность и поддерживать иллюзию, что система, основанная на лицемерии и отрицании, находится в гармонии с человеческой природой. Система работает, потому что люди способны и хотят жить во лжи.

Поскольку режим находится в плену собственной лжи, он вынужден фальсифицировать всё. Он фальсифицировал прошлое. Он фальсифицирует настоящее и будет фальсифицировать будущее. Он фальсифицирует статистику. Он уверяет в отсутствии всемогущего и беспринципного полицейского аппарата. Он делает вид, что уважает права человека. Он делает вид, что никого не преследует. Он делает вид, что ничего не боится. Он делает вид, что ничего не делает. Людям не обязательно верить во все эти мистификации, но они должны вести себя так, как если бы они верили, или, по крайней мере, молча терпеть их или хорошо ладить с теми, кто с ними работает. Однако по этой причине они должны жить во лжи. Им не нужно принимать ложь. Им достаточно просто принять свою жизнь с этим и в нем[321].

Жизнь во лжи универсальна. Но это была особая версия. В старом советском анекдоте товарищ объясняет, почему ему нужно посещать и офтальмолога, и отоларинголога: «Что вижу, о том не слышу; о чем слышу – того не вижу».

Израиль: особый случай?

Израильская культура отрицания не происходит от государственного коммунизма или военной диктатуры: еврейским и даже арабским гражданам Израиля доступно большинство преимуществ демократии: верховенство закона и наличие пространства для инакомыслия. Но отрицание несправедливости и травм, причиненных палестинцам, встроено в социальную ткань. Согласие еврейской общественности с официальной пропагандой, мифами и абсолютная уверенность в собственной правоте является результатом добровольной идентификации, а не боязни незаконного тюремного заключения, комиссаров или тайной полиции. Многие темы известны и неизвестны одновременно. Израиль – страна, полная «общеизвестных секретов». Даже те, о которых знает весь мир, такие как существование ядерного потенциала Израиля, защищаются с причудливым упорством. Официальная ложь произносится с невозмутимым выражением лица и принимается с понимающим подмигиванием.

В течение десятилетия интифады, начиная с 1987 года, никто не верил официальным опровержениям конкретных обвинений, таких как пытки, тайные отряды смерти и убийства безоружных демонстрантов. Но они продолжали жить «во лжи», именно в смысле Гавела. Большинство из них не были идеологическими фанатиками, так же, как и его коммунисты не были коммунистическими фанатиками. Но у них есть неосознанная привязанность к благочестивому китчу сионизма и его мифам, таким как «чистота оружия». Здесь мало лицемерия и притворства, нет иронии, характерной для притворных «коммунистов» Гавела. В отличие от пражского зеленщика, израильские евреи вывешивают флаги на своих машинах и балконах при каждом публичном мероприятии без каких-либо обязательств.

Конечно, есть веские исторические причины, по которым израильские евреи должны верить