Три стороны моря - Александр Борянский

— Я добуду Палладий! — поднялся на ноги Ахилл.

Одиссей развел руками и скромно потупил взор.

— И ты знаешь, где он спрятан? — спросил Агамемнон.

Одиссей показал: «Да».

Агамемнон размышлял быстро. В роли похитителя знака богини Афины нищий, по сути, итакиец устраивал его куда больше любого другого, не говоря уж об Ахилле.

— Мы не можем подвергать такой опасности жизнь сына Пелея. И его славу, ведь Ахилл не вор! — Агамемнон обратился к Одиссею. — Но мы ждем тебя с добычей… — он поискал в памяти, но не нашел, как звали отца островитянина.

— Лаэртид, — подсказал Диомед.

Одиссей пребывал в сложном положении. Он знал, что в Трое, как и везде, есть храм Афины, но вот хранится ли там некая священная реликвия, да и вообще хоть что-то ценное…

Но он понимал, что, дай Агамемнону малость подумать в тишине и спокойствии, оторви его мысль на ночь от бешеного Ахилла, обиженного Менелая, тщеславного Диомеда — и он примет единственно разумное решение, он попытается завершить войну и вернуться в Микены.

Бешеный, обиженный да тщеславный — эти еще способны не пустить его.

Бои с хеттами принесут новые горести Агамемнону. Потери среди союзников вызовут ненависть к нему и ослабят его власть. Если же он бросит против хеттов исключительно своих, микенцев да аргосцев со спартиатами, то потери в собственных рядах уменьшат его силу и опять же ослабят власть, только иным способом. А с хеттами тактических войн не бывает, хетты потому и не любят драться, что дерутся тупо и прямолинейно, насмерть.

Агамемнон уплывет, и Одиссей либо умрет последним брошенным ахейцем в Трое, либо бросится со скалы от тоски и бессилия.

От любви. Как это немыслимо глупо для Одиссея — бросаться со скалы от любви.

Да и зачем ему эта поддельная жена Менелая?

Но тем же трезвым умом, который не признавал падений со скал, Одиссей отдавал себе отчет: он выдумает какой угодно Палладий, лишь бы остаться рядом на берегу и не потерять надежды отнять ее и у Париса, и у Менелая, и у самого Агамемнона, и даже у Афродиты, если понадобится.

Ему надо было затянуть развязку.

Он перелез в том же месте, уже привычно повис, наблюдая мрак и прислушиваясь. Он мягко, неслышно спрыгнул…

И наконец произошло то, чего он боялся, что не могло не произойти, что было так предсказуемо. Острие копья уткнулось ему в грудь, прижало к стене — он поддался нажиму. Острие готово было скользнуть выше, в ту впадинку, между горлом и костью.

Он присмотрелся, мрак рассеялся, или от близости смерти его глаза сделались зорче. Юная, тонкая девушка, почти девчонка держала на весу громадную, длинную, как весло, пику.

Пика соединяла их, Одиссея и девушку.

— Ты силен врать, — сказала державшая пику, — заслушаешься.

Воин пошевелился. Все-таки женщина… Он справится.

— Даже хочется, чтобы твое вранье стало частью правды.

— Кто ты?

— Я? Ты же мой тайный жрец.

Одиссей резко дернулся и пика пригвоздила его к стене. Но не проткнула. Теперь острие аккуратно поддевало ребро Лаэртида.

Только тогда он осознал смысл ее слов.

— Ты… ты…

— Я начинаю посещать ваш мир. Почему бы нет? Оказывается, они водили меня за нос больше ста лет, господи!..

— Ты к кому обращаешься? — не понял Одиссей.

— К себе.

Он тяжело задышал, еще тяжелее, чем когда почувствовал копье у горла. Он либо сошел с ума, либо поднялся над людьми.

— Почему ты здесь?

— Потому что я там, где хочу быть. Странный вопрос.

— Что я должен делать?

Одиссей подумал и добавил:

— Ради тебя.

— О-о! — девушка почти улыбнулась, но как-то холодно. — Ради меня ты должен мне соответствовать.

Она подняла копье, и Одиссей опустился на землю. Не на колени, а просто сел у ее ног.

— Не вздумай на меня напасть, — сказала она. — Я не убью тебя, но тебе будет унизительно. А мне это не подходит.

— Почему?

— Ты должен мне соответствовать, — повторила Афина. — Значит, унижаться тебе нельзя. Ты мне такой станешь неинтересен.

Одиссей встал и смело взглянул ей в лицо.

— Вот так, — подтвердила она.

Мрак вокруг них снова сгустился.

— Мне здесь нравится, — услышал Одиссей голос.

Он провел руками сквозь темноту.

— Не прикасайся. Тебе придется испытать много всякого. Ты готов?

— Да.

— Я хочу, чтобы ты стал первым среди них.

— Ты пустишь меня в город?

Она рассмеялась.

— Значит, ты пришел не за этим?

Из темноты показалась нежная женская ручка, удерживающая ясеневое копье.

— Длина одиннадцать локтей. Это посвящено мне. Я только что взяла его в своем храме.

— Я…

Он протянул руку.

— Ты пришел не за этим. Тебе захотелось отобрать смуглую красавицу у Афродиты, не так ли? Это похвально. Ты мой, Лаэртид! Ты такой же, как я. Тебе не нужна красавица, но ты желаешь ее отобрать и присвоить.

— Меня потянуло к ней. Прости, богиня… Какая-то сила, я не мог ей противиться…

— Это была я.

Одиссей заговорил. Он нес все, что приходило в голову, открывал душу, просил, извинялся, рассказывал свои мечты, изливал старые обиды…

Вдруг он ощутил пустоту. Потом, в течение жизни, ему придется многократно изучить это ощущение. Внезапно нахлынувшая утрата. Он научится с этим справляться.

Чувство, когда бог покидает.

В случае Одиссея — временно.

В душе Елены происходила схватка между Афиной и Афродитой. Елена ни о чем таком не думала и не догадывалась, ей казалось, что она просто потеряна в городе северян, потеряна навсегда, бесполезно ждать, надо искать какой-то другой смысл.

Никто не придет, она не вернется.

Ахеец открыл ей себя, подвесил свою жизнь на волоске, а ей разрешил перерубить, можно даже ногтем оборвать волосок. Он забрался в крепость врага, сам, с раной в боку… Теперь, правда, рана затянулась. И все из-за нее… Всего лишь из-за нее. Не из-за тайны жены Менелая, она видела и была уверена, что нет, тайна служила ему поводом и оправданием в собственных ахейских глазах.

И что ей было с ним делать?

Ведь судьба Париса тоже качалась на волоске, на естественной нити той же толщины и надежности. Парис подвесил ради нее целое царство, которое ему вдобавок не принадлежало.