Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

Осип Иванович сердито сплюнул, ткнул повод Котьке:

– Давай объезжай! Пойдёт и так.

Мунгалиха со страхом слушала их разговор.

– Ну, язви вас совсем! – наконец обрела она дар речи. – Ты чо придумываешь, чёрт плешивый? Корова в подковах – это где видано? Срамота-а!

То, что Котька будет возить барду на корове, смущало его, и жалко было бурёнку. Бочка огромная, ещё надорвётся и совсем не станет давать молока. С Мунгалихой порешили так – за каждую ездку по литру.

С этого дня декалитры, очереди за талонами на барду, горы золотистой мякины, медленно уползающая назад дорога, протестующий от насилия мык коровы стали сниться Котьке. Постепенно, сначала полбочки, потом треть, наполнял он парной бардой под брезентовым отвесно висящим рукавом, сверху засыпал мякиной, плотно накрывал крышкой и под злые, нетерпеливые крики: «Отъезжай! Что вошкаешься, раззява!» – по колено в луже, кисло пахнущей хлебом, тянул прочь бурёнку, освобождая место следующей повозке или машине. Уже на сухом месте он впрягался в лямку, приделанную к оглобле таратайки, и, надрывая жилы, помогал корове выбраться в горушку на ровную дорогу. Сзади, упираясь тонкими руками в бочку, толкала, вихляя худеньким телом, чёрная, как уголёк, Мунгалова Зинка.

Оставалась неделя до занятий в школе. Дни стояли погожие, ботва на картофельных полях начала жухнуть, густую листву деревьев редкими проплешинами тронула желть. В один из таких дней Котька с Зинкой подъехали к спиртзаводу, встали в хвост длинной очереди. Рассудительная Зинка подёргала носиком и сказала свою обычную фразу:

– Хлеб здря переводят.

Зинка не представляла, зачем, когда хлеб выдают строго по карточкам, его надо переделывать на что-то другое. И напрасно Котька втолковывал ей, что спирт нужен фронту для медицинских целей, лечить раненых, давать в окопах солдатам, чтоб не мёрзли, Зинка тоскливо гнула своё:

– Лучше бы хлеба больше давали.

Он передал ей повод от коровы, сам пошёл в голову очереди. Здесь, у брезентового рукава, сутолока, шум. Человек, отпускающий барду, восседал вверху на площадке, крутил ручку крана. Коричневая и густая струя хлестала из брезентового рукава в бочки, бидоны, цистерны. Колёса телег в огромной луже под рукавом вязли под самые ступицы, из-под лошадиных копыт летели брызги, рычали надсадным рёвом полуторки и ЗИСы.

Когда отъехала наполненная бочка, а следующая ещё только пристраивалась под налив, к брезентовому рукаву потянулся мятый котелок. Его протягивал седой старик в длинной солдатской шинели, в обрезных сапогах-опорках.

«Деда Гоша!» – узнал Котька и пошёл за ним. Старик бережно, двумя руками, нёс перед собой котелок. Полы старой, в жжёных подпалинах шинели намокли в луже, тяжело колыхались, хлопая по коротким голяшкам.

Старик спустился к берегу, сел на уступчик и строго, поверх котелка глядя на реку, стал пить. Сердце у Котьки сжало. Не потому что деда Гоша пил барду, нет, её многие пили, он сам пробовал: немножко горчит, а так ничего, хлебная сыть в ней – вот что главное. Сердце сжало по другой причине: не добрался деда Гоша до родного погоста.

Котька подошёл к нему, молча сел рядом. Дед покосился на него из-под седой навеси бровей, узнал, но никак не выказал радости.

– А-а, внучек, – равнодушно проговорил он и выплеснул остаток барды. Земля быстро впитала жидкость, и сверху остался оплесок гущи.

– Здоров? А я прихворнул было, а опосля всё ничего стало, только чирья на пояснице. Просквозило, видать. Тут я лечусь. Барда, она от чирьев пользительная. Смерть им от неё.

– Где твоя серьга, дедушка?

– А нет её, серьги-то. На хлебушко поменял. – Дед закашлялся, достал комок грязного платка, утёр глаза. – Обманула малайка-то, живой я. Да-а. Я тут, внучек, к эшелону пристроился. Как сформируют его и – ту-ту! Песню мою помнишь?

– Помню, дедушка.

– То-то. Дома-то как?

Котька хотел было рассказать о гибели Кости-большого, о болезни матери, но не стал. Дед весь в себе, не тронет его чужая смерть – своя на подходе.

– Как у всех, – ответил на вопрос деда Гоши. – Пойду я. Очередь бы не прозевать.

– Иди, внучек, иди. – Дед запахнулся полами шинели, поджал под грудью руки.

Котька кивнул ему и пошёл вверх. Зинка уже наполнила бочку, отъехала в сторонку, поджидала его.

– Куда пропал? Хорошо, дяденьки помогли, – встретила она упрёками.

Дома Котьку ожидал отец, и они поехали в город, в больницу. В палате Устинья Егоровна встретила их напряжёнными глазами, будто сказала: «Всё, умираю». Котька с ужасом глядел в её глаза, понимал – они силятся что-то сказать. И он понял их просьбу. Умом ли, сердцем, а понял. Склонился над матерью, подставил лоб. И свершилось невозможное: лишённая всяческого движения, Устинья Егоровна приподняла голову, коснулась холодными губами его лба, как благословила, уронила голову на подушку и закрыла глаза.

Ночь провели они на скамейке у больницы. Утром, войдя в палату, отец медленно опустился на соседнюю койку, зарыдал в ладони. Котька вцепился в спинку железной кровати, стараясь прогнать от глаз тёмные круги, но они всё наплывали и наплывали, в ушах стало глухо, в них вязли какие-то выкрики, потом пол ушёл из-под ног, и наступила темнота…

Когда он очнулся, матери в палате не было.

Вальховскую поместили в психиатрическую лечебницу, и Вика стала часто приходить к Костроминым. Совсем редко в доме появлялась Неля: они с Катей закончили курсы медсестёр и работали в военном госпитале.

Отец приезжал раз в неделю, когда сдавал рыбу. Вставал чуть свет и уезжал на озеро. Там стоял балаган, рядом склад под бочки с рыбой. Перед отъездом, вечером, сказал Котьке, чтоб тот был посерьёзнее, как-никак единственный остаётся мужик в доме. Против того, что Вика, в общем-то, перекочевала жить в их дом, Осип Иванович не возражал – куда девчонке податься – однако внимательно вгляделся в Котькины глаза, пригрозил: «Только обидь сироту!»

Теперь Котька сидел за столом полным хозяином, ел поджаренную Викой картошку, а она примостилась напротив, подпёрла щеку кулачком и смотрела на него совсем как раньше Устинья Егоровна.

Он доел картошку, хотел сказать, что очень было вкусно, похвалить, как всегда, но какой же хозяин, единственный мужик в доме, как сказал отец, хвалит за еду, которая его, им добытая? Нет таких. Глава дома или молчит, или куражится. Попробовать?

– Чаю! – Он пристукнул кружкой по столешнице.

Вика, будто поняла его игру, схватила кружку, метнулась к плите. Мелькнул белый заварник, из носика ударила душистая земляничная струя. Всё быстро, мигом. «Чай готов, извольте кушать!» Ну хоть бы возмутилась тону, заворчала, принялась бы воспитывать, а он бы с удовольствием прикрикнул на неё, как на жену, да ещё бы кулаком по столу постучал. Так нет же! Бросилась наливать, аж косички затрепыхались.

– Чо такой кипяток?