Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

– Нас бабушка в Комсомольск к дяде повезла, да на пристани заболела. Узнавать нас перестала. Кричит: «Кыш, кыш, чужие дети!» Мы убежали, а её машина увезла, – проговорила девочка и устремила взгляд в стену, будто сквозь неё увидела тот недобрый день, пристань, чужих людей, увозящих последнего родного человека.

– Ясненько. – Милиционер притянул к себе детишек. – Вот сегодня все вместе поедем в хороший дом. Будем жить в нём – поживать и отца дожидать. Верно?

Вовка с Любкой радостно кивнули. Дверь отворилась, и в красный уголок зашёл парторг Александр Павлович, оглядел всех. Спросил у Нели:

– Ты привела? Спасибо. – Он нагнулся к ребятишкам, одной рукой обнял их за плечи. Пустой рукав выскочил из-под ремня, печально мотнулся у пола. Парторг выпрямился, ловко подхватил рукав, сунул за ремень. – Скоро полуторка придёт. Покормить их надо, а потом в горсовет. Сбегай с запиской в столовую, Иван.

– Они хлеба с молоком поели. – Неля присела перед детишками на корточки. – До свидания, Громовы. Мне на работу, а то бы проводила. Не хныкать. Октябрята не плачут.

Она вышла из конторы. У крыльца стояла полуторка. Из кузова Илларион Трясейкин подавал шофёру мятые коробки с кинолентами. В последнее время Илька работал завклубом и киномехаником, совсем перебрался жить в посёлок.

– А, товарищ Костромина, – игриво встретил он появление Нели. – Редко стали видеться. Всё нам некогда, всё спешим.

Неля сошла с крыльца. Трясейкин сиганул с полуторки, загородил дорогу:

– Поздороваемся, что ли? – Он отряхнул руки, изогнул костлявую спину, рыбкой выставил перед собою длинную ладонь. Нелька мазнула по ней своей, но Илька успел сцапать её за пальцы. Держал крепко, мял их в потной ладошке, старался заглянуть в глаза. Неля отворачивалась, тянула назад свою руку.

– Да пусти же.

– Стой, попалась птичка, не уйдёшь из сети, – в нос пропел Илька. – Всё мою Катюшу пасёшь? Поздно, цыпочка.

– Ты уверен? – Неля выдернула руку, отходя, помахала ладошкой. – И не надейся. Другому Катя отдана и будет век ему верна. До свиданьица!

Трясейкин глядел ей вслед, посмеивался.

Небо смилостивилось, и в ночь полил хороший дождь. Он шёл и весь следующий день. После него картошка подросла быстро, и её начали подкапывать. Ожили люди. В это самое время из посёлка исчез деда Гоша. Когда Котька пришёл к нему, комнатка была пуста, только под столом в углу лежали грудкой спичечные пакеты. Исчезло с койки дедово солдатское одеяло, зелёный, окованный полосками белой жести сундучок и фотография молодого военмора.

«А я скоро пойду, я сухонький, меня лёгким бризом понесёт», – вспомнил Котька слова деда и представил, как тащится старичок по длинной дороге один-одинёшенек с сундуком, с портретом под мышкой и каждому встречному показывает себя, молодого и бравого.

Дома Котьку ждала радостная весть – приехал отец. Котька и есть не стал, побежал на берег. Осип Иванович с Дымокуром приплыли на большой лодке с круто загнутым носом и такой же кормой. Эти лодки, похожие на пироги, называли румынками. Они хорошо держались на воде, не боялись больших валов.

Отец встретил Котьку сдержанно, по-мужски, чуть приобняв. Не хотел при Удодове проявлять особых нежностей, понимал – больно глядеть Филиппу Семёновичу на их встречу. Ванька как исчез, так ни разу и не написал ему, а Любава жила у сестры, далеко. Котька поздоровался с Филиппом Семёновичем. Удодов как равному подал ему руку. Разговаривать было не время: рыбаки сдавали рыбу прямо тут, на берегу. Из лодки выкатили четыре бочки, выгрузили тяжелый мешок, чем набитый – неизвестно. Завпищеблоком Бондин был тут, чертил карандашом в блокноте.

– В бочках караси, – объяснял Осип Иванович. – Чуток присоленные. На всё годятся, даже уху можно варить. Центнеров шесть или поболе. Это на глаз.

– Взвесим. На этот счёт не сомневайтесь, ни чешуинки не пройдёт без веса. – Бондин нагнулся над крапивным мешком, задёргал ноздрями. – Никак копчужка?

– Немножко подкоптили, – кивнул Осип Иванович. – Филипп по этой части мастер. Надо по семьям фронтовиков распределить, по ребятишкам.

– Уж это мы обязательно! – Бондин вырвал из блокнота листок, отдал рыбакам. – Долго не задерживайтесь, мужики. Сутки дома – и хватит. За дело, за дело. Вы большую помощь оказываете людям и продолжайте в том же порядке. Ваши заслуги учтём, понимаете?

Рыбаки закивали. Показалась телега. Её тянула удодовская кобылка. Колёса вязли в песке, возчик – губастый, придурковатый парень – махал кнутом, дёргал вожжами, орал дуром на всю реку. Удодов пошёл навстречу, столкнул возчика с телеги, взял лошадку под уздцы и, ласково приговаривая, привёл к лодке.

– Уж вы поберегли бы кобылку, – укоризненно обратился он к Бондину. – Чо охламону всякому доверяете? Такие мигом уездят, а потом куда её, на мясо? Так и мяса на ей нету. А нам она еще послужит зимой.

– Возчика сменим, – пообещал Бондин и погрозил парню кулаком.

Вчетвером закатили в телегу пару бочек, положили мешок с балыками. Бондин уехал с первым рейсом, чтобы не оставлять копчёную рыбу без догляда. Старики сидели на борту лодки, покуривали, ждали возвращения телеги. Котька от нечего делать вычерпывал воду из румынки, потом сел в лодку, привалился спиной к высокому гнутому носу, поглядывал на взвоз, не покажется ли лошадка. И вдруг увидел мать. Она шла по самому краю яра, направляясь к спуску. Шла медленно, тёмная на ясном фоне неба.

– Мамка идёт, – спрыгнув на берег, доложил Котька.

– Верно, – вглядевшись, подтвердил отец. – Ждала, ждала вот и не вытерпела. На обед звать идёт.

Мать спускалась по взвозу прямая, в белом горошистом платочке, одну руку держала на груди, будто не давала выскочить сердцу, другою водила перед собой, как что-то ощупывала. Осип Иванович поднялся, стоял, выгорбив спину, настороженно глядя на идущую к ним Устинью Егоровну, и вдруг простонал.

– Ты чё, Оха, чё? – испуганно вскрикнул Филипп Семёнович, вскочил, скособочился на укороченную ногу.

Устинья Егоровна ступила на берег и не пошла к лодке, мягко осела на колени и ткнулась головой в песок.

– Ма-а-ать! – охнул Осип Иванович и побежал к ней. Котька бросился следом, за ним тяжело топал Удодов.

Отец примостил голову Устиньи Егоровны на своих коленях, растерянно взглянул на Котьку.

– Воды, сынок! – шевельнул он побледневшими губами. Котька бросился было к лодке за баночкой, но навстречу хромал Удодов, нёс в своём картузе воду, расплескивал, оставляя на песке тёмные нашлёпки.

От воды Устинья Егоровна пришла в себя, но ничего сказать не могла: лицо одеревенело, губы перекосило, и они не шевелились, хотя по глазам было видно – силится что-то сказать. Котька смотрел в её напряжённые глаза и не мог ни сдвинуться с места, ни закричать: как же так, мать, такая несокрушимая в горестях, лежала на песке, раскинув непослушное тело, и в эту беспомощность, в сломленность её не хотелось верить.