Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

– Фи-липп, – простонал отец. – Фельдшера надо! Сынка-а, беги!

Только теперь Котька почувствовал, что может двигать ногами. Он бросился вверх по взвозу. На яру ему встретилась телега. Бондин что-то крикнул, но Котька только отмахнулся.

Когда он с фельдшером спешил назад, Устинью Егоровну на телеге везли в амбулаторию отец с Удодовым. Фельдшер только взглянул на мать и распорядился срочно везти в город. Сделал Устинье Егоровне укол, примостился на телеге сбоку. Удодов притащил охапку соломы и одеяло, укутали мать, чтоб не так было тряско, и отец с фельдшером покатили из посёлка.

Пока мать снаряжали в дорогу, телегу обступили старухи, а когда телега тронулась, к толпе сзади подошёл почтальон в чёрной тужурке, с сумкой на боку. Он снял шляпу и так стоял, прижав её к груди, глядя вслед телеге. Удодов обнял Котьку за плечи, встряхнул и почти насильно повёл к дому.

На крыльце сидела Капа. Увидев Котьку, она уронила голову на руки, плечи её задёргались. Он постоял над ней и пошел в дом, догадываясь, что ждёт его, и не ошибся. На пороге кухни лежал бланк похоронки.

Он поднял листок. Стал читать, зная наперёд, что в нём сказано: приходилось держать в руках эти листки. Но то были чужие, и фамилии в них были проставлены тоже чужие, а этот их, Костроминых, и извещают не кого-нибудь, а тех, кому она адресована, – погиб Константин Костромин, командир танка, лейтенант. Пал смертью храбрых. И деревня, где похоронен, названа – Михайловка. Много их, видать, Михайловок по России. Даже здесь, за рекой, есть такая. Но не местная, заречная, а та – далёкая, неведомая Михайловка будет саднить в сердце, притягивать к себе думы.

Тихо, будто в доме на столе лежит прибранный покойник, вошёл с фуражкой в руке Дымокур. Он взял у Котьки похоронку, осмотрелся, куда бы её положить, оторвал от календаря листочек, сложил его вместе с похоронкой и сунул под наполовину убывшую кипу отрывного календаря.

– Сядь-ка, – строго пригласил он и опустился на табурет под картой с давно не передвигаемыми флажками.

Котька покорно приткнулся у стола на лавку, ждал, что скажет Филипп Семёнович, как распорядится в беде. Удодов долго сворачивал цигарку, долго складывал длинный кисет, надёжно прятал его в карман и всё молчал. Только покурив и отбросив окурок к печке, он фуражкой разогнал дым, чтобы получше увидеть Котьку, заговорил:

– День этот на всю жизнь запомни, а нюни не распускай. Ты мужик. И званье это крепко держи. И нервы у тебя молодые, крепкие. Это мы, старичьё, чуть что – и в слёзы. А вам надо того… Перво-наперво Капитолину позови, обласкай. Не в себе она, вроде в столбняке пребывает. С Нелей будь понежней – девки, у них характер пожиже, могет обморок приключиться. Так ты будь начеку: воды дай испить, на слова утешения не ленись, чтоб повреждения какого не случилось у ей. Ты теперь им опора.

Он поднялся, провёл по Котькиной голове занозистой ладонью.

– И уходить бы нельзя, да надо. Как бы лихие люди добро не растащили. Я скоренько вернусь. Будем Осипа поджидать, узнаем, что с Устиньей. Вот она какая, жисть.

– Не уходил бы, дядя Филипп, – попросил Котька. – У лодки Бондин остался. Приглядит.

– Для себя приглядит, хищник. – Дымокур отряхнул фуражку, надел на коричневую от загара лысину. – В мешок с копчёнкой вцепился, как не знаю в чё…

Дымокур ушел. Капа сидела на ступеньке, обхватив плечи узкими руками. Растрёпанные волосы завесили её лицо, на земле светлой подковой валялась алюминиевая гребёнка. Котька взял Капу под руку. Она покорно дала себя поднять, и он, как слепую, повёл её в дом, усадил поближе к стенке. Помня наказ Дымокура, почерпнул ковшом воды, поднёс ей. Она отпила, подняла на Котьку глаза: огромные, растерянные, невидящие.

– Это за какое зло меня так? – Она сдавила пальцами лицо, потянула руку вниз, оставив на щеке белые полоски. И, как когда-то в пожарном сарае, Котьке показалось – выжала Капа кровь из лица, таким оно стало белым. Он снова сунулся к ней с ковшиком, она отвела его руку, встала, сонно подошла к умывальнику. Котька сам напился из ковшика, тихонько поставил его на стол. Он всё делал осторожно, стараясь не загреметь.

Капа утиралась полотенцем, а Котька стоял рядом с гребёнкой в руке, ждал, когда она возьмёт и причешется. Заметил – остановились ходики, вымотали цепочку, а гирька с довеском-гайкой втюкнулась в пол. Подтянул цепочку, качнул маятник. Он закивал чёрным кружком, мол, видите – ничего ни вернуть, ни остановить нельзя, время движется.

Капа взяла у Котьки гребёнку, небрежно махнула ею по волосам, заколола на затылке. И тут – горохом по ступенькам – прощёлкали Нелькины босоножки. Котька обрадовался: сестра старше, придумает, как быть и что делать.

– Братик мой, братка миленький! – целуя его, вскрикивала она, но резко откачнулась от Котьки, уставилась на Капу, зло мазнула ладонью по глазам:

– А тебе чего ещё надо тут? – закричала она, сжав кулаки. – Всё из-за тебя!

– Перестань! – Котька схватил Нелю за плечи, отвернул от Капы. Свободной рукой потянулся за ковшом, но Неля дёрнулась, и ковш брякнул об пол. И с этим грохотом, с криком сестры почудилось ему – пахнуло холодом от невидимых крыльев и кто-то, имеющий эти крылья, закаркал страшным взрыдом. Он испуганно заозирался и не сразу сообразил – рыдает Капа.

Неля замолчала и ушла в свою комнату.

Капа понемногу успокоилась, встала. Котька хотел проводить её, но Капа обернулась к нему:

– Вот, ты не хотел, чтоб невесткой тебе была, так и получилось, дурачо-ок. – Она ладошкой в грудь легонько оттолкнула Котьку в комнатку и быстро вышла.

Котька вернулся на кухню, потыкался из угла в угол, покрутил штырёк репродуктора – грянула весёлая полька. Он быстро придавил её штырьком, загнал польку назад в чёрную тарелку. В кухню тут же вошла Неля.

Она взяла узелок, пошла, но вернулась, поцеловала его в щёку:

– Будь умницей, не раскисай, жди отца. Жить-то надо? На-адо. А как? Только вот так!

Неля сжала кулачок, прижала к горлу, да так и вышла.

Одному в доме Котьке стало нехорошо. Вечерело, стёкла в окошке стали синими, чистыми, и только наклеенные крестами полоски бумаги перечеркнули эту синюю чистоту, будто отвергали её. Он вышел на крыльцо, опустился на ступеньки. Мимо проходили люди и первыми, с робкой почтительностью здоровались с ним. Посёлок быстро узнавал о похоронках.

Подходили соседки, стояли поодаль. Тихо переговаривались между собой и, ничего не спросив, расходились. Приковылял дед Мунгалов – древний дедун, совсем глухой. Опершись на посох, уставил на Котьку белесые, отмытые временем глаза, прошамкал:

– Таперича ково делать, внучек? Никаво. – Он отнял с набалдашника жёлтую, выморенную руку, поднёс ко лбу для креста, но только вяло шевельнул ею и опустил на посох. Откуда-то взялась Вика, села рядом с Котькой на ступеньку, поздоровалась:

– Вечер добрый, дедушка!

– Никаво, – ответил самому себе дед и на тряских руках запереступал к дому.