История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

Разумник Васильевич Иванов-Разумник (1878–1946) – историк литературы, публицист, критик, журналист. С 1906 г. вел активную журналистскую работу в петербургских газетах народнической (эсеровской) ориентации. В 1912–1914 гг. руководил литературным отделом в журнале «Заветы», потом в газете «Русские ведомости» вел рубрику «Литературные отклики» и опубликовал цикл очерков «Деревенское». В 1917 г. редактировал литературный отдел эсеровской газеты «Дело народа», а в 1918-м – в левоэсеровской газете «Знамя труда». В сентябре 1941 г. оказался на оккупированной территории (г. Пушкин – Царское Село), был арестован и отправлен в лагерь для перемещенных лиц близ Данцига. Там Иванов-Разумник написал цикл статей и отправил в «Новое слово», еще не представляя, что это за газета, а увидев ее со своим очерком, которому редактор, по мнению автора, дал «пошлое название "Хождение над бездной"», понял, что совершил «ложный шаг», «просто не знал, куда по опрометчивости сунуться». Очерк ценен и сейчас как исторический источник, а для «Нового слова» подходил критикой большевистской власти и предсказанием ее краха в ноябре 1942 г.

«Новое слово» просит меня написать несколько слов «о самом себе». Привожу краткую «повесть временных лет, откуда есть пошла советская литература». Для подробного перечисления арестов, ссылок, тюрем, допросов, угроз расстрелом, освобождений и повторных арестов не хватило бы газетного номера. Перечисляю главнейшие.

В феврале 1919 года – первый арест органами ЧК, увоз в Москву, на Лубянку. Первый раз – вынырнул благополучно.

В 1923 году выход моей последней «душевной» книги – «Вершины», посвященной Александру Блоку и Андрею Белому. После этого в течение двадцати лет – ни одной «своей» книги, хотя и был ряд книг по истории литературы: в 1926–1927 гг. – до 30 печатных листов комментариев к Салтыкову; в 1930 году – первый том монографии о жизни и творчестве Салтыкова. Но «своих» книг, «душевных» – больше не было: цензура не пропустила ни «Весны и Европы», ни «России и Европы», ни «Оправдания человека».

С 1930 года редактировал двенадцатитомное собрание сочинений Александра Блока; за три года, до весны 1933 года, успел проредактировать, а «Издательство писателей в Ленинграде» успело выпустить первые семь томов. Пять последних томов (прозу) выпустить не успел, так как в феврале 1933 года был арестован – и начались многолетние скитания по тюрьмам и ссылкам.

К семи томам стихов и театра Блока написал до 50 печатных листов комментариев, но еще до ареста они, набранные, сверстанные и отчасти отпечатанные, были вырезаны из издания и погибли. Впрочем – не совсем. Сменивший меня на посту редактора (после моего ареста) молодой коммунист Владимир Орлов48 щедрой рукой черпал из предоставленного ему издательством экземпляра моих комментариев для последующих томов Блока. Он оказался достаточно грамотным переписчиком. А для меня начались годы – «сидений» и скитаний.

1933 год: с февраля девять месяцев сидения в одиночной камере «на Шпалерной», а потом – ссылка в Новосибирск на три года, вскоре замененная ссылкой на такой же срок в Саратов.

1936 год: по «отбытии ссылки» – разрешение поселиться в Кашире, но отнюдь не вернуться домой, к семье, в Царское Село.

1937 год, сентябрь: арест в Кашире, перевоз в Москву, в Бутырскую тюрьму, в общие камеры, где пребывал год и три четверти, – до середины июня 1939 года. Освобождение без новой ссылки, но и без права вернуться домой, в Царское Село. Удавалось бывать там только хитростью, прописываясь «временно». Так проходит время до начала войны 1941 г. и до занятия германскими войсками Царского Села 17 сентября 1941 года.

Обвинения?

1. Был «идейно-организационным центром народничества» (обвинение 1933 года).

2. Продолжал после ссылки «контрреволюционную деятельность» в Москве, проживая в Кашире (обвинение 1937 года).

3. Покупал в 1921 году берданку, подготовляя вооруженное восстание против советской власти (обвинение 1937 года).

4. На втором Съезде Советов, в апреле 1918 года, произнес антибольшевистскую речь, и «был стащен с кафедры одним из возмущенных коммунистов, ныне готовым подтвердить свои слова на очной ставке» (обвинение 1938 года).

Не привожу всех таких обвинений (десятки!), столь же серьезных, но остановлюсь еще на одном, самом замечательном, однако требующем небольшого предисловия. А пока скажу: само собой понятно, что берданки я никогда не покупал («И как это вы не понимали, что нельзя же берданкой бороться с танками!» – играя в наивность, удивлялся следователь); на Съезде Советов вообще не был (хотя достоверный лжесвидетель и стащил меня там с кафедры); «контрреволюционная деятельность» моя в Кашире и Москве в 1936–1937 гг. заключалась, очевидно, в комментировании большого тома (40 печатных листов) для государственного литературного музея в Москве – «Письма Андрея Белого к Иванову-Разумнику, 1912–1932 гг.». Но самое пикантное обвинение впереди; к нему, однако, и требуется небольшое предисловие.

В камере № 113 Бутырской тюрьмы, в конце 1938 года сидело нас не так много – всего человек 60 на 24 места; среди нас – один моряк, который жил свыше года в Париже, служа в торговом секторе полпредства; а во главе его стоял тогда «товарищ

Потемкин», к началу 1939 года бывший уже заместителем и помощником Молотова – быть может, к тому времени уже дисквалифицированный и назначенный народным комиссаром просвещения РСФСР (не помню). Так вот, моряк этот вернулся как-то вечером с допроса в очень подавленном настроении и с явными признаками на лице весьма веских «аргументов» следователя. Впрочем, он был подавлен не самым фактом таких аргументов, а своим «добровольным» признанием в том, в чем он был столь же виноват, как я в покупке берданки. А именно: он признался в том, что в 1937 году, в Париже, товарищ Потемкин49 организовал среди членов полпредства боевую троцкистскую организацию, в которой и он, моряк, принимал участие…

Конечно – все это фантастично, то есть фантастично то, что органы НКВД в конце 1938 года составляют лживый протокол о человеке, являющемся в это же самое время заместителем комиссара по иностранным делам; еще фантастичнее то, что такому протоколу не дается никакого хода. Он остается лежать в делах НКВД – «на всякий случай»: авось пригодится, авось можно будет арестовать и товарища Потемкина, так вот обвинение уже и готово. «То ли еще бывало!» – в эти ежовские времена!

После этого предисловия, возвращаюсь к обвинению против меня; помню, что оно было предъявлено мне 31 декабря 1937 года:

«В апреле 1936 года, временно проживая в Ленинграде, виделся в подпольной явочной квартире с академиком Е.В. Тарле, с которым имел беседу по поводу участия в ответственном министерстве, после свержения советской власти»…

Та же история, что и с Потемкиным. Академика Тарле я никогда в жизни не видел, ни «подпольно», ни «надпольно», даже портрета его не видел – и не знаю: с бородой он или бритый, с шевелюрой, или лысый… Но представьте себе, что я согласился бы показать все то, чего требовал следователь: в архивах НКВД лежало бы готовое обвинение, если бы представился удобный случай изъять из обращения академика Тарле50. А я по наивности подумал тогда, что почтенный академик, обвиняемый в таком преступлении, наверное уже арестован… Ничуть не бывало! Он и не подозревал, какие сети хочет сплести вокруг него НКВД, благоденствовал и продолжает благоденствовать даже до сего дня.