Делай, что хочешь - Елена Иваницкая

Посидели молча. Вдруг он рассердился.

– Чего ждешь? Чтоб на коленках упрашивали? Обещай, что не скажешь никому.

Пообещал. Начал перед дедом кислую речь, предназначенную для внучки: прелестная девочка, милый ребенок, доброе сердце, первое разочарование, не любовь, а мечта о любви, впереди большая жизнь…

– Хорошо, что понимаешь. Не ошибся в тебе. Но вон ведь как убивается. Плачет. Повешусь, говорит.

Ответил: не убивается, а лакомится захватывающим приключением. Последить, конечно, надо, чтоб не устроила истерической выходки, но лучшее лекарство – задушевные разговоры, танцы и наряды

– Пойдите взгляните, она где-то поблизости, ей приятно, что мы обсуждаем ее страдания.

Старик обиделся, но за дверью раздались осторожные шаги.

– Может, и так. А это правда, говорят, ты из богатой, известной семьи? Что плечами пожимаешь? А правда, что ты ушел из дома и приехал сюда, потому что твои родители были против твоей Марты? Сначала ведь думали, что они тебе родня. А теперь вот как говорят. Правда или нет?

Ответил, что кто-то сочиняет роман. Он понемногу успокаивался.

– Значит, выдумки? – Старый Медведь человек хороший, надежный, но его как-то не поспрашиваешь. Ты с ней – ну, обручился? Отец твой как смотрит?

Меня тоже не поспрашиваешь.

– Чего молчишь? Выходит, ничего у вас не решено, а то не скрывал бы. Ты пей. Я тебе сейчас скажу одну вещь… Девочку понять нужно. Ты парень видный. И вполне правильный. Я к тебе присматривался. Вот о чем подумай. Получилось некрасиво, стыдно, да. – Он робко взглянул на меня: не скажу ли, что нет. – Зато понял, с каким сердцем она к тебе. Жить, говорит, без него не могу. Ты раньше не замечал, думал – ребенок. А теперь ведь не забудешь…

Я ответил, что уже забыл, ни слова не помню.

– Ну… понятно. Верю, что не разболтаешь. Ведь она не со зла. Сам же признаешь: добрая, красивая. Чего тебе еще надо? Ей шестнадцатый год пошел. Райская птичка… Ты действительно так не говорил? Ну, мог бы и сказать, ничего тут такого нет. А разве наши молодожены сильно старше? Нравы и законы у нас строгие, но всё по уму. Ждать и не надо… Ты сейчас не отвечай, а подумай.

Его ободряло, что я мирно слушал и уходить не собирался. Как он представлял себе: что я буду делать с пятнадцатилетней женой?.. Но в общем, эта история меня не касалась. Кроме одной будничной мелочи. Я сказал, что не смогу теперь нанимать у него комнату, придется поискать под контору другое помещение. Он испугался чуть не до слез:

– Да ты нас без ножа режешь! Что люди скажут? Станут ведь спрашивать, почему отказался. А что она такого сделала? Призналась – ну, ты ей по сердцу, вот и все.

Очень мягко я напомнил, что она призналась в ненависти к Марте и грозила ей. Старик вскипел.

– Явился! Кругом правый! А ребенок виноватый! Тебя тут не было. А мы были. Ты хоть представляешь, что тут творилось? – Он махнул рукой, выпил и задумался. – И говорить не хочу. – Но воспоминания тащили его за собой. – Жили ведь тихо, дальше своего носа не видели. Мало кто и знал, что там у них за границей гражданская война началась. Какое нам дело? Вдруг ночью крик, люди бегут, что происходит – непонятно. И стекла звенят, сыплются. Мне с чего-то в голову стукнуло: землетрясение. Выскочили мы с зятем: вроде горит неподалеку. Побежали. Вижу: лавки грабят. Ничего не понимаю. Начальства – ни живой души. На случай пожара – ну, была у нас пожарная команда. Считалось, что есть. Никогошеньки. Добегаем. Постоялый двор горит. Еще можно отстоять. Рукав прицепить к колонке, водой заливать – нету рукава. Во дворе ящик с песком. С каким песком! Пустехонький! На дне крыса дохлая и башмак рваный. Люди мечутся, а что делают? Кладовую разбили, окорока тащат. Зять куда-то пропал. Я туда-сюда. Вдруг стук-грохот, все шарахнулись. Фургон мчится. За ним второй. А ярко уже горит. Узнаю градоначальника нашего. Сын его лошадей нахлестывает, а он рядом, с ружьем, глаза выпучены, орет что-то. Зять мой подскакивает, мешок через плечо, бочонок под мышкой. Толкает его мне в руки. Ты что ж, говорю, паразит, делаешь? Бежим, кричит, на границе две деревни сожгли, резня, сюда идут! – Старик помолчал, вспоминая. – Побежали мы домой. Кто-то лошадей выводит, кто-то окна заколачивает. Анита маленькая, пятилеточка, плачет-надрывается. Зять отвесил ей подзатыльник, она и вовсе закатилась. Да, вот что я хотел. Взрослые ведь люди голову потеряли. А ты от ребенка требуешь, чтоб соображала сгоряча. Все как с ума сошли. Ну когда я зятя своего слушал? Пустой человечек и ненадежный. А тут командует, а я будто онемел. Запрягли, кое-какие вещи покидали, он их увез. В деревеньке одной, в стороне от дорог, у нас родня жила. Вот туда. А я остался, нельзя же просто так дом бросить. Прибрал в подвал что поценнее, окна заколотил. Рассвело давно. Пожар, паника. Поехал я в ту самую деревеньку. Верхом. Приезжаю, а моих там нет!.. Как искал, что думал – вот будут у тебя дочка и внучка, поймешь. И никакой обороны, никакой. Местные разбегаются, как овцы, наступающие их режут, как волки. А люди-то мы были плохие. Те режут и поджигают, и мы рвем друг друга. Куда бегущие докатятся, там сразу пожары и грабеж. В такой суматохе побежали, такой хаос нахаосили, что голод настал буквально на следующий день – это у нас-то, где и костыль зацветет, если в землю воткнешь… Думали, вот-вот кончится. Войска введут, отбросят этих, и все будет, как прежде. Начальство-то наше бежало впереди всех, по мосту успело проскочить. А когда к Реке толпы беженцев сбились, на мост уже никого не пускали. На лодках переправиться тоже запрещено. Считалось, что лодки реквизированы. За переправу несусветные цены ломили. Там и убийства и чего только не было. Когда нашел своих, дочка уже с ног падала. Дом, где они ночевали, ночью загорелся. Дочь завернула Аниту в попону какую-то и выбралась, но сильно обожженная, ты сегодня сам видел… А зятя там с ними не было, он вперед уехал, вроде разузнать, утром обещал вернуться… Попросту – бросил. Ну, понимаешь теперь?

Еще бы. Несчастья дают людям немалые права. Во всяком случае, все склонны так думать.

В здешней обходительной манере я сказал, что понимаю и сочувствую, что желаю Аните поскорее забыть и меня, и досадное происшествие, но прошу и его взять в расчет, что, оставаясь нанимателем, я попадаю в ложное положение. И девочке будет тяжело видеть меня.

Он затряс головой, дернул бородку:

– Да нет же, нет! Ты послушай! – Вдруг, перегнувшись через стол, сжал мне запястье железными пальцами. Сердце прыгнуло и заколотилось в ребра. Я едва удержался, чтобы не оттолкнуть его. Бормотанье за дверью обернулось хриплым дыханием и далекими выстрелами. Удушье встало комом в горле.

– Что с тобой? – забормотал старик. – За доктором, доктора позову… Ты совсем зеленый!

От живого голоса наваждение разбилось. Хрипы и выстрелы стихли. Освободив руку, я глотнул вина и смог вздохнуть, а потом и заговорить. Отказался от доктора и встал, трусливо уклоняясь, чтобы он опять не схватил меня за руку.

– Не уходи так, – наседал он, уговаривая. – Скажи, что не откажешься. Уступи раз в жизни. Ну я тебя прошу. Я никому это не рассказывал, что тебе рассказал. Постой. У меня к тебе дело. Слышишь? Никто ведь не знает, что зять сбежал. Все думают – погиб. Разведи мою дочку с этим паразитом. Поможешь? Ну пойми!.. – И дальше, дальше…