1794 - Никлас Натт-о-Даг

Она кивнула, хотя не поняла ни что такое апоплексия, ни что значит «фатальнее».

Прощаясь, он покосился на ее живот.

— Один уходит и уступает место другому. Так устроен мир. Фру Бликс следует подумать и нанять сиделку… да, что тут скажешь… Роковой исход возможен в любой момент.

Анна Стина подала ему шляпу и накидку — оказывается, сама того не заметив, все время прижимала их к груди.

— Обязательно. Обязательно кого-нибудь найму.

А живот ее даже и в таких непредвиденных обстоятельствах продолжал неумолимо расти — вот-вот лопнет. Нашла парня, хозяина полуразвалившейся, никем не посещаемой забегаловки неподалеку, и попросила помочь. И хотя знала, что тот изрядно подворовывает и в деле своем не особенно ловок, — все же лучше, чем бросить «Мартышку» на произвол судьбы. Каждое утро вглядывается в лицо Тулипана — не появилась ли в глазах знакомая лукавая искорка? Но нет — все тот же невидящий, плавающий взгляд. Самое тяжкое — неизвестность. Иной раз закрадывается сомнение: а там ли он, Тюльпан? Там ли, в беспомощном теле, отказавшемся ему служить? Или душа его уже витает над неуклюжей, бесхозной оболочкой как дымок от костра, дожидается, когда дотлеют последние угли и она сможет окончательно исчезнуть, упорхнуть в вечность? Поить Карла невозможно — при попытке пить из кружки тут же поперхивается. Анна Стина придумала мочить чистую тряпку в воде, тогда ему удается ее обсосать. Из еды только жидкая кашица. Похож на большого младенца. Она связала рукавами две рубахи и обернула ему бедра и промежность — постель надо держать в чистоте. Анна Стина не понимает, как Тюльпан отличает день от ночи, но, наверное, все же отличает: с наступлением темноты его охватывает беспокойство. И тогда она ложится рядом, с парализованной стороны. Заметила: если он чувствует чужое тепло, успокаивается и засыпает. Кормить и подмывать— вот и все, чем она пока еще может помочь; растущая в ней новая жизнь властно берет свое. Она устает так, что задремывает чуть не на ходу.

Прошло три недели — без всяких признаков улучшения. Но и хуже не стало. Шли дни, похожие один на другой, как две капли воды. В состоянии больного ничего не менялось. «Мартышка» постепенно приходила в упадок, возвращалась к привычному состоянию: грязная, неухоженная, малопосещаемая и убыточная забегаловка. Она из сил выбивалась, чтобы помешать угасанию, но ничего не получалось — для этого пришлось бы разорваться надвое.

И в один из этих бесконечных и мало чем отличающихся друг от друга дней, а именно в среду, все изменилось. Она еще лежала в кровати, которую велела поставить в комнате больного, и уже готовилась встать, преодолевая тяжелую ломоту в бедрах, как с лестницы донесся шум, и на пороге появилась высокая молодая женщина со сверкающими глазами.

— Вот, значит, ты какая… кукушонок.

Рядом с ней парень с большими усами. Он едва доставал ей до подбородка, но с широченными плечами, очень, даже гротескно крепкого телосложения. Из-за его спины выглядывали остальные. Среди них были знакомые лица, кое-кого она даже знала по именам — постоянные гости «Мартышки». Анна Стина, мало что соображая спросонья, с трудом перевернулась на бок и опустила ноги на пол.

— Кто вы такие? — Она совершенно растерялась.

Голос женщины звенел от гнева и возбуждения.

— И это спрашиваешь ты? Хочешь знать мое имя? Впрочем, не зря спрашиваешь. За ним-то, за именем, я и пришла. Ловиса Ульрика, единственная дочь Карла Тулипана.

Мужчина рядом с ней криво усмехнулся: очевидно, его насмешило выражение лица Анны Стины.

Она умоляюще посмотрела на пришедшую.

— Давай поговорим с глазу на глаз.

Настоящая Ловиса Ульрика глянула на нее удивленно, задумалась и кивнула своему парню. Тот растопырил руки, крякнул, вытеснил любопытных на лестницу, вышел сам и с демонстративным грохотом захлопнул за собой дверь.

— И о чем мне с тобой говорить?

— Мне скоро рожать. Прошу: позволь мне остаться. Как поднимусь после родов, встану и уйду. И больше ты меня не увидишь.

Ловиса Ульрика задумалась. И надо бы Анне Стине промолчать, но она не выдержала: слишком уж долго.

— Только об этом и прошу. Разве у тебя нет детей?

И эти слова решили судьбу Анны Стины. Надо, надо было промолчать. Лицо Ловисы Ульрики, до того выражавшее если не сомнения, то, по крайней мере, раздумье, словно окаменело.

— Мой ребенок умер. А у него была достойная мать, не шалава и воровка, как ты. У меня к тебе сострадания нет. Убирайся. Одежку, которая на тебе, забирай, но на все остальное даже не косись. Позову сосисок.

У выхода она наткнулась на одного из завсегдатаев «Мартышки». Из тех, кто был особенно близок с Карлом Тулипаном. Он смотрел на нее с осуждением.

— Пока старик был здоров и весел, я смотрел на этот фарс сквозь пальцы. Но теперь, когда он помирать собрался, — ну нет. Что же, разве правильно — чужая девица в наследницах? Что еще-то? Ясное дело — послать за настоящей дочкой.

Сверху донесся жалобный вой — бессловесная жалоба Карла Тулипана.

Ему не хватало привычного тепла.

Она медленно пробрела три квартала. Пришлось остановиться и прислониться к грубо оштукатуренному фасаду. Наклонилась — живот лег на бедра, единственный способ дать отдохнуть ноющей спине. Так далеко она не ходила давно, неделю или даже больше. А предстоит пройти еще немало. Пути назад нет.

Ее охватила паника. Не хватало воздуха, дышала все чаще и чаще. Все рухнуло в несколько секунд. Построенный ею панцирь безопасности и покоя, пусть и нелегкого, оказался яичной скорлупой, треснувшей от первого прикосновения. Глупой и бессмысленной иллюзией. Села на тротуар, обхватила живот руками и прижалась лбом к коленям — свила временное гнездо для бурлящей в ее чреве жизни. Тепло, дело идет к лету… хотя камни тротуара еще сохранили ночной холод. По телу поползли ледяные черви, словно напоминая, что ее ждет. У нес ничего нет — платье, блузка, рваная кофта и лента для волос. С таким багажом в Городе между мостами не состаришься. В городе, не прощающем ни малейшей слабости… нет, долго не протянуть. Появилось чувство, что она вообще исчезла. Ее нет. Кто она для случайного прохожего? Никто. Мешок с тряпьем, досадная помеха на узком тротуаре. Выругался и перешел на другую сторону.

Анна Стина попыталась выстроить стену, преграду для нахлынувшего отчаяния. Только не это. Оперлась обеими руками о холодные камни, с трудом поднялась и, с горечью осознавая свою неуклюжесть, побрела дальше на север. Вспомнила про родильный дом на Норрмальмской площади, но тут же отвергла эту мысль. Хотя там вроде даже имя называть не надо, приходи и рожай, но она же в розыске! Ее ищут! Она не раз видела пальтов, фланирующих на площади в ожидании: а вдруг добыча сама упадет им в руки. Так рисковать она не может.

Анна Стина шла до Кунгсхольмена больше часа, хоть и подгоняла себя как могла — не дай Бог, не успеет и ворота закроются. Дорогу она знала: мимо Монетного двора, через мост на остров Святого Духа, еще один мост на Норрмальм и налево. Остановилась передохнуть на мосту: вспененные весенним паводком воды Меларена яростно стремились воссоединиться с Балтийским морем. Дальше еще мост, на Кунгсхольмен, через залив Меларена. Залив этот в городе называют озером Клары, хотя это никакое не озеро. Фьорд. Здесь-то никакого бурления, вода тиха и светла, холодным ртутным блеском отражается в ней весеннее солнце. Уже далеко за полдень. Пока еще тепло, но весной погода коварна; зайдет солнце — и начнет холодать, а к ночи могут и заморозки ударить. Прохожие заняты своими делами…