Лестница в небо - Джон Бойн

– Это славно, – сказал Морис. – Вы согласились?

– Нет, разумеется.

– И как же он к этому отнесся?

– Отказы никому не нравятся, Морис. Но к этому мы вернемся через минуту. Как бы то ни было, пережил он это, похоже, довольно быстро. К 28-й улице он уже делал предложение молодому афроамериканцу, который к его авансам отнесся без благоволенья, а к 23-й – бордер-колли, которую это, судя по всему, заинтересовало гораздо больше.

– Великолепно.

– Ненавижу ездить в город. Вот правда.

– Тогда нужно было остаться дома.

– Нет, нам важно встретить ситуацию лицом к лицу.

– И что же это за ситуация? – спросил он.

– Ой, давайте не будем изображать дурака, Морис. Вам отлично известно, почему я здесь.

– Предполагаю, вы принесли мне что-нибудь новенькое почитать?

– Ха! Можно подумать. Это после того, как со мною обошлись у вас в журнале? Вот уж дудки вашей утке! – Она подалась вперед и передвинула на столе Мориса нож для писем, скрепкосшиватель и дырокол так, чтобы они образовывали ровную линию. – Я не даю своих работ тем, кто меня презирает.

– Я вас отнюдь не презираю, Хенриэтта, – ответил Морис. – Во имя чего на всем белом свете вы такое могли подумать?

– Ну, вы меня не уважаете – это уж точно.

Она сунула руку в свой ковровый саквояж и немного пошарила там, после чего извлекла наружу лист бумаги формата А4, сложенный восьмушкой.

– “Уважаемая Хенриэтта, – прочла она вслух, разворачивая его. – Большое спасибо за то, что позволили мне прочесть свой последний рассказ…”

– Вы разрешите? – перебил он.

– “БОЛЬШОЕ СПАСИБО ЗА ТО, ЧТО ПОЗВОЛИЛИ МНЕ ПРОЧЕСТЬ СВОЙ ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ… – повторила она, теперь возвысив голос, – изумительно причудливую притчу, которая наглядно иллюстрирует, почему «ФСЖ» так хотелось вас издавать! К сожалению, пространство для публикаций в «Разсказе» в настоящее время ограничено, и вряд ли удастся ваше произведение напечатать, хотя, осмелюсь сказать, я об этом пожалею, когда за него ухватится «Нью-Йоркер»! Но продолжайте и дальше присылать мне свое хозяйство, ваш извод причудливого письма никогда мне не прискучивает. С большой любовью, Морис Свифт, главный редактор”.

– Вы расстроены, – произнес Морис.

– Расстроена? С чего бы это мне расстраиваться? Это же всего-навсего “хозяйство”, в конце-то концов. Не то чтобы я пропитывала каждую фразу кровью своей жизни, каждый абзац и главу. Хозяйство! Идите вы нахер, Морис. Ебать и вас, и ту лошадь, на которой вы сюда приехали.

– Вероятно, это не самый удачный выбор слова, – признал он.

– Вы так считаете? Я б никогда и вообразить не могла, что вы отнесетесь ко мне с таким презрением. Вы расстроили меня, Морис, вы по-настоящему меня расстроили.

– Ну, я б не стал принимать это на свой счет, – ответил он. – Я много с кем так поступал за годы и годы. Там их целая армия, и живых, и мертвых, и все они отнюдь не взирают на меня чрезмерно благодушно.

– Как бы то ни было, – продолжала она, вздохнув и оглядывая кабинет, набитый книгами, рукописями и множеством старых номеров “Разсказа”. Несколько полок было отдано под различные иноязычные издания “Двух немцев”, “Дома на дереве”, “Соплеменника”, “Бреши” и “Сломленных”. – Обычно я бы этого делать не стала, но поскольку у нас с вами столько общей истории, я подумала, что стоит приехать к вам и предложить второй шанс.

– Второй шанс? – переспросил он, вздернув бровь. – На что именно?

– На публикацию моего рассказа, – ответила она, кривясь. – Потому что, если вы его не хотите, я отнесу его через дорогу и найду того, кто захочет.

Морис попробовал не рассмеяться. Через дорогу? Она считает его персонажем пьесы Дэвида Мэмета?[53] Через дорогу у них ничего не было, кроме магазина винтажной одежды, кофейни, провонявшей марихуаной, и престарелого бездомного, который затягивал припев “Американского пирожка”[54] всякий раз, когда кто-нибудь давал ему денег. Если ей вздумается отнести свой рассказ кому-либо из них – целиком и полностью на здоровье.

– Разумеется, очень не хотелось бы упускать такую возможность, – произнес Морис. – Но я прочел его несколько раз и просто не считаю, что он окажется уместен для наших грядущих номеров. Мне не нравится отказывать людям, но…

– А мне не нравится, когда на меня гадят с большой высоты! – закричала Хенриэтта. – В особенности те, кого я уважаю и обожаю.

Он нахмурился. Разве уважение и обожание по сути своей не одно и то же? Подобные ляпсусы она допускала и в рассказе, который он отклонил. Первая же строка, к примеру, была такова:

“Каждый вечер, возвращаясь на поезде домой с работы, Джаспер Мартин начинал ощущать в себе тревогу и опаску”.

Это одно и то же. И еще раз такое же на четвертой странице:

“Лорен бросила взгляд на свет, который мигал и подрагивал, и задалась вопросом, не отложить ли ей самоубийство через повешение до того, когда контакты закрепят получше”.

Это одно и то же.

– Мне не кажется, что я на вас гадил, Хенриэтта, – произнес Морис. – Ни с какой высоты – ни с большой, ни с малой. Просто у меня такое ощущение, что рассказ нам не годится, вот и все. И мне жаль, но не думаю, что меня в этом можно будет переубедить.

– Что с ним не так?

– С ним per se[55] все так, – ответил Морис, бросая быстрый взгляд на экран, где Надаль праздновал победу во втором сете. – Полагаю, у меня просто не возникло ощущения того, что в нем присутствует ваше обычное je ne sais quoi[56].

– А это что должно означать?

– Это по-французски.

– Я знаю, что это по-французски. И я знаю, что оно значит. Я спрашиваю, что вы под ним имеете в виду.

– Хотите правду?

– Конечно, хочу.

– Штука просто в том, что обычно, когда я спрашиваю у писателей, хотят ли они услышать правду, и они отвечают, что да, на самом деле им, конечно, нужно что угодно, кроме правды. Они желают, чтобы я осыпал их похвалами и рассказывал, что им пора стряхивать со смокингов пыль для получения Нобелевской премии.

– У меня нет смокинга, – сказала Хенриэтта, сощурившись. – Так вы намерены…

– Я просто решил, что рассказ у вас скучноват, вот и вся недолга, – сказал он. – Похоже, он ни к чему не ведет. В нем, конечно, есть кое-какие интересные моменты, и письмо у вас такое же крепкое, как и обычно, но общее воздействие…