Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Довольно верное замечание, – ответил тот, – в этом смыследействительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою толькоразницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходиморазличать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; надесятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается, да и то вдовольно слабых экземплярах…

При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся узаболтавшегося на любимую тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел,как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на бледныхгубах. Он что-то продолжал соображать.

– Ну, так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! – крикнулпоскорей Разумихин.

– Что? – как бы проснулся тот, – да… ну и запачкался вкрови, когда помогал его переносить в квартиру… Кстати, маменька, я однунепростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера вседеньги, которые вы мне прислали, отдал… его жене… на похороны. Теперь вдова,чахоточная, жалкая женщина…. трое маленьких сирот, голодные… в доме пусто… и ещеодна дочь есть… Может быть, вы бы и сами отдали, кабы видели… Я, впрочем, праване имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались.Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: «Crevez, chiens, si vousn’ êtes pas contents!»[39] – Он рассмеялся. – Так ли, Дуня?

– Нет, не так, – ответила Дуня.

– Ба! да и ты… с намерениями! – пробормотал он, посмотрев нанее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. – Я бы должен был этосообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что неперешагнешь ее – несчастна будешь, а перешагнешь, – может, еще несчастнеебудешь… А впрочем, все это вздор! – прибавил он раздражительно, досадуя на своеневольное увлечение. – Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощенияпрошу, – заключил он резко и отрывисто.

– Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, всепрекрасно! – сказала обрадованная мать.

– Не будьте уверены, – ответил он, скривив рот в улыбке.Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и вмолчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.

«А ведь точно они боятся меня», – подумал сам про себяРаскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровнадействительно, чем больше молчала, тем больше и робела.

«Заочно, кажется, так ведь любил их», – промелькнуло в егоголове.

– Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! – вдруг выскочилаПульхерия Александровна.

– Какая это Марфа Петровна?

– Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще такмного об ней писала тебе.

– А-а-а, да, помню… так умерла? Ах, в самом деле? – вдругвстрепенулся он, точно проснувшись. – Неужели умерла? Отчего же?

– Представь себе, скоропостижно! – заторопилась ПульхерияАлександровна, ободренная его любопытством, – и как раз в то самое время, как ятебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасныйчеловек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!

– Разве они так жили? – спросил он, обращаясь к сестре.

– Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив,даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру,целые семь лет… Как-то вдруг потерял терпение.

– Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь леткрепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?

– Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего ипредставить не могу, – чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови изадумалась.

– Случилось это у них утром, – продолжала, торопясь,Пульхерия Александровна. – После того она тотчас же приказала заложить лошадей,чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в такихслучаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом…

– Избитая-то?

– …У ней, впрочем, и всегда была эта… привычка, и как толькопообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню… Видишь,она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купаласьв нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!

– Еще бы! – сказал Зосимов.

– И больно он ее избил?

– Ведь это все равно, – отозвалась Дуня.

– Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздорерассказывать, – раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.

– Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, –вырвалось у Пульхерии Александровны.

– Да что вы, боитесь, что ль, меня все? – сказал он сискривившеюся улыбкою.

– Это действительно правда, – сказала Дуня, прямо и строгосмотря на брата. – Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.

Лицо его перекосилось как бы от судороги.

– Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты,Дуня! – заговорила в смущении Пульхерия Александровна, – это я, вправду, ехаласюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщимдруг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперьсчастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…

– Полноте, маменька, – с смущением пробормотал он, не глядяна нее и сжав ее руку, – успеем наговориться!

Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять однонедавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдругстало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что нетолько никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чембольше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этоймучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся,встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.

– Что ты? – крикнул Разумихин, хватая его за руку.

Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на негос недоумением.

– Да что вы все такие скучные! – вскрикнул он вдруг, совсемнеожиданно, – скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говоритеже! Станем разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!

– Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнееначинается, – сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.

– Чего ты, Родя? – недоверчиво спросила Авдотья Романовна.

– Так, ничего, одну штуку вспомнил, – отвечал он и вдругзасмеялся.