Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Которые так дорого вам достались, маменька, – прибавилаАвдотья Романовна.

– Он был не в себе вчера, – задумчиво проговорил Разумихин.– Если бы вы знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! Окаком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорилвчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова… А впрочем, и я сам вчера…

– Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяювас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, – господи! Одиннадцатый час!– вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшиеу ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие состальным нарядом. «Женихов подарок», – подумал Разумихин.

– Ах, пора!.. Пора, Дунечка, пора! – тревожно засуетиласьПульхерия Александровна, – еще подумает, что мы со вчерашнего сердимся, что такдолго нейдем. Ах, боже мой!

Говоря это, она суетливо набрасывала на себя мантилью инадевала шляпку; Дунечка тоже оделась. Перчатки на ней были не толькозаношенные, но даже изодранные, что заметил Разумихин, а между тем эта явнаябедность костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенногодостоинства, что всегда бывает с теми, кто умеет носить бедное платье.Разумихин с благоговением смотрел на Дунечку и гордился, что поведет ее. «Такоролева, – думал он про себя, – которая чинила свои чулки в тюрьме, ужконечно, в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во времясамых пышных торжеств и выходов».

– Боже мой! – воскликнула Пульхерия Александровна, – думалали я, что буду бояться свидания с сыном, с моим милым, милым Родей, как теперьбоюсь!.. Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! – прибавила она, робко взглянув на него.

– Не бойтесь, маменька, – сказала Дуня, целуя ее, – лучшеверьте в него. Я верю.

– Ах, боже мой! Я верю тоже, а всю ночь не спала! –вскричала бедная женщина.

Они вышли на улицу.

– Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мневдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в белом… подошла ко мне, взялаза руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будтоосуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете:Марфа Петровна умерла!

– Нет, не знаю; какая Марфа Петровна?

– Скоропостижно! и представьте себе…

– После, маменька, – вмешалась Дуня, – ведь они еще незнают, кто такая Марфа Петровна.

– Ах, не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мнепростите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит.Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была,что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что такговорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?

– Да, ушиб, – пробормотал осчастливленный Разумихин.

– Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меняпоправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? Иэта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, онне любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими…слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я,знаете, совсем как потерянная хожу.

– Не расспрашивайте его очень об чем-нибудь, если увидите,что он морщится; особенно про здоровье очень не спрашивайте: не любит.

– Ах, Дмитрий Прокофьич, как тяжело быть матерью! Но вот иэта лестница… Какая ужасная лестница!

– Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, –сказала Дуня, ласкаясь к ней, – он еще должен быть счастлив, что вас видит, авы так себя мучаете, – прибавила она, сверкнув глазами.

– Постойте, я загляну вперед, проснулся ли?

Дамы потихоньку пошли за отправившимся по лестнице впередРазумихиным, и когда уже поравнялись в четвертом этаже с хозяйкиною дверью, тозаметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и что два быстрыечерные глаза рассматривают их обеих из темноты. Когда же взгляды встретились,то дверь вдруг захлопнулась, и с таким стуком, что Пульхерия Александровна чутьне вскрикнула от испуга.

– Здоров, здоров! – весело крикнул навстречу входящимЗосимов. Он уже минут с десять как пришел и сидел во вчерашнем своем углу надиване. Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый и даже тщательновымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось. Комната разомнаполнилась, но Настасья все-таки успела пройти вслед за посетителями и сталаслушать.

Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно всравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи онпоходил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильнуюфизическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный.Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, икакое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.

Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафтына пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больнонарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в этом роде.

Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновениекак бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражениюего, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки.Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своегопациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, судивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости как бы тяжелуюскрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть. Онвидел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалоськ какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивилсяотчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнегомономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.

– Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, – сказалРаскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровнатотчас же просияла, – и уже не по-вчерашнему это говорю, – прибавил он,обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.

– А я так даже подивился на него сегодня, – начал Зосимов,очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерятьнитку разговора с своим больным. – Дня через три-четыре, если так пойдет,совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али,пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесьтеперь, что, может, и сами виноваты были? – прибавил он с осторожною улыбкой,как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.