Преступление и наказание - Федор Достоевский

– И Порфирию.

– Так что ж, что Порфирию?

– Кстати, имеешь ты какое-нибудь влияние на тех-то, на матьда сестру? Осторожнее бы с ним сегодня…

– Сговорятся! – неохотно ответил Разумихин.

– И чего он так на этого Лужина? Человек с деньгами, ей,кажется, не противен… а ведь у них ни шиша? а?

– Да чего ты-то выпытываешь? – раздражительно крикнулРазумихин, – почем я знаю, шиш или ни шиша? Спроси сам, может, и узнаешь…

– Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… Досвидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, намой бонжур сквозь двери не ответила, а сама в семь часов поднялась, самовар ейчерез коридор из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…

Ровно в девять часов Разумихин явился в нумера Бакалеева.Обе дамы ждали его давным-давно с истерическим нетерпением. Поднялись они часовс семи или даже раньше. Он вошел пасмурный, как ночь, откланялся неловко, зачто тотчас же рассердился – на себя, разумеется. Он рассчитал без хозяина:Пульхерия Александровна так и бросилась к нему, схватила его за обе руки и чутьне поцеловала их. Он робко глянул на Авдотью Романовну: но и в этом надменномлице было в эту минуту такое выражение признательности и дружества, такоеполное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного,худо скрываемого презрения!), что ему уж, право, было бы легче, если бывстретили бранью, а то уж слишком стало конфузливо. К счастью, была готоваятема для разговора, и он поскорей за нее уцепился.

Услышав, что «еще не просыпался», но «все отлично»,Пульхерия Александровна объявила, что это и к лучшему, «потому что ей очень,очень, очень надо предварительно переговорить». Последовал вопрос о чае иприглашение пить вместе; сами они еще не пили в ожидании Разумихина. АвдотьяРомановна позвонила, на зов явился грязный оборванец, и ему приказан был чай,который и был, наконец, сервирован, но так грязно и так неприлично, что дамамстало совестно. Разумихин энергически ругнул было нумер, но, вспомнив проЛужина, замолчал, сконфузился и ужасно обрадовался, когда вопросы ПульхерииАлександровны посыпались, наконец, сряду без перерыву.

Отвечая на них, он проговорил три четверти часа, беспрестаннопрерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие инеобходимейшие факты, какие только знал из последнего года жизни РодионаРомановича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его. Он многое, впрочем,пропустил, что и надо было пропустить, между прочим и о сцене в конторе совсеми последствиями. Рассказ его жадно слушали; но когда он думал, что ужекончил и удовлетворил своих слушательниц, то оказалось, что для них он какбудто еще и не начинал.

– Скажите, скажите мне, как вы думаете… ах, извините, я ещедо сих пор не знаю вашего имени? – торопилась Пульхерия Александровна.

– Дмитрий Прокофьич.

– Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотелаузнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как быэто вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда лион такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, еслиможно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я быжелала…

– Ах, маменька, как же можно на это все так вдруг отвечать!– заметила Дуня.

– Ах, боже мой, ведь я совсем, совсем не таким его ожидалавстретить, Дмитрий Прокофьич.

– Это уж очень естественно-с, – отвечал Дмитрий Прокофьич. –Матери у меня нет, ну, а дядя каждый год сюда приезжает и почти каждый раз меняне узнает, даже снаружи, а человек умный; ну, а в три года вашей разлуки многоводы ушло. Да и что вам сказать? Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен,надменен и горд; в последнее время (а может, гораздо прежде) мнителен иипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорейжестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе неипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в немдва противоположные характера поочередно сменяются. Ужасно иногданеразговорчив! Всё ему некогда, всё ему мешают, а сам лежит, ничего не делает.Не насмешлив, и не потому, чтоб остроты не хватало, а точно времени у него натакие пустяки не хватает. Не дослушивает, что говорят. Никогда не интересуетсятем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит и, кажется,не без некоторого права на то. Ну, что еще?.. Мне кажется, ваш приезд будетиметь на него спасительнейшее влияние.

– Ах, дай-то бог! – вскричала Пульхерия Александровна,измученная отзывом Разумихина об ее Роде.

А Разумихин глянул, наконец, пободрее на Авдотью Романовну.Он часто взглядывал на нее во время разговора, но бегло, на один только миг, итотчас же отводил глаза. Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательновслушивалась, то вставала опять и начинала ходить, по обыкновению своему, изугла в угол, скрестив руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерываяходьбы, задумываясь. Она тоже имела обыкновение не дослушивать, что говорят. Одетаона была в какое-то темненькое из легкой материи платье, а на шее был повязанбелый прозрачный шарфик. По многим признакам Разумихин тотчас же заметил, чтообстановка обеих женщин до крайности бедная. Будь Авдотья Романовна одета каккоролева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может именнопотому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку,в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждыйжест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе недоверявшего.

– Вы много сказали любопытного о характере брата и… сказалибеспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, – заметилаАвдотья Романовна с улыбкой. – Кажется, и то верно, что возле него должна находитьсяженщина, – прибавила она в раздумье.

– Я этого не говорил, а впрочем, может быть, вы и в этомправы, только…

– Что?

– Ведь он никого не любит; может, и никогда не полюбит, –отрезал Разумихин.

– То есть не способен полюбить?

– А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи навашего брата, даже во всем! – брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, нототчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел какрак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на негоглядя.

– Насчет Роди вы оба можете ошибаться, – подхватиланесколько пикированная[37] Пульхерия Александровна. – Я не про теперешнееговорю, Дунечка. То, что пишет Петр Петрович в этом письме… и что мыпредполагали с тобой, – может быть, неправда, но вы вообразить не можете,Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это сказать, капризен. Егохарактеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцатьлет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может сделать с собой такое,чего ни один человек никогда и не подумает сделать… Да недалеко ходить:известно ли вам, как он, полтора года назад, меня изумил, потряс и чуть совсемне уморил, когда вздумал было жениться на этой, как ее, – на дочери этойЗарницыной, хозяйки его?