Моя темная Ванесса - Кейт Элизабет Расселл

В итоге мой день рождения мы отметили в ресторане «Оливковая роща»: кирпичик лазаньи, потом проткнутый свечой кирпичик тирамису. Мне подарили восьминедельные курсы вождения, что лишний раз показало мне: Броувик остался далеко позади.

– И, может быть, когда ты сдашь на права, – сказал папа, – мы найдем тебе машину.

Мама вскинула брови.

– Со временем, – пояснил он.

Я поблагодарила их и постаралась не выдавать восторга при мысли, куда смогу добраться на машине.

Летом папа помог мне устроиться архивариусом в городской больнице – восемь баксов в час, три дня в неделю. Меня направили в архив урологии – длинную глухую комнату, заставленную стеллажами во всю стену. Полки были забиты медицинскими картами, которые присылали сюда со всего штата. Каждое утро меня ждала стопка карт, которые надо было подшить, и список пациентов, чьи карты требовалось достать: либо их в скором времени ждали на прием, либо эти пациенты умерли так давно, что их карты уже можно было уничтожить.

В больнице не хватало сотрудников, так что главный клерк иногда не заходил ко мне по нескольку дней. Вообще-то я не должна была этого делать, но большую часть времени я читала медкарты. Их было очень много – даже проработав в больнице остаток жизни, я не успела бы прочесть все. Поиск интересной карты превращался в игру «угадайка»: я проводила пальцами по их стикерам с цветовыми кодами, вытаскивала какую-нибудь наудачу и надеялась на хорошую историю. Заранее определить, какие из них окажутся хорошими, было невозможно. Бывало, что толстые карты читались, как романы: годы симптомов, операций и осложнений на синих, сделанных под копирку копиях с выцветшими чернилами. Иногда тонкие оказывались самыми печальными – трагедии сжимались до нескольких приемов и красного штампа на обложке: «Скончался».

Почти все пациенты урологов были мужчинами среднего возраста и старше. Мужчины, которые мочились кровью или не мочились вообще, мужчины, у которых выходили камни и росли опухоли. В карты были вложены зернистые рентгеновские снимки почек и мочевых пузырей, подсвеченных контрастным веществом, графические изображения пенисов и мошонок с каракулями врачей. В одной из карт я нашла фотографию: три похожих на колючие песчинки камня из мочевого пузыря в затянутой в перчатку руке. Транскрибация включала в себя вопрос врача: «Как давно в вашей моче появилась кровь?» – и ответ пациента: «Шесть дней назад».

Обедала я в кафетерии, вооружившись книгой, чтобы не пришлось сидеть с папой. Я предпочитала держаться на расстоянии, потому что в больнице он в некотором смысле превращался в другого человека. Его говорок становился заметнее, и я слышала, как он смеется над пошлыми шутками, которые покоробили бы его при маме. К тому же у него была куча друзей. При виде его у людей светлели лица. Я и понятия не имела, что он так популярен.

В мой первый день, когда папа знакомил меня чуть ли не с каждым встречным, я спросила его: «Откуда все тебя знают?» Он только рассмеялся и сказал: «У меня имя на рубашке, вот и вся загадка», показывая на вышитое у него над грудным карманом имя: «Фил». Но дело было не только в этом – даже врачи улыбались, когда видели папу, а они никогда не улыбалась, а некоторые уже знали что-то обо мне – мой возраст, мой интерес к писательству. Они по-прежнему считали, что я учусь в Броувике, да и неудивительно. Видимо, когда я поступила, папа похвастался всем, и потом не стал направо и налево объявлять, что меня вышвырнули.

По большому счету, говорить нам с папой было не о чем, и это было нормально. В фургоне он слушал радио на такой громкости, что разговаривать было невозможно, а дома сразу устраивался в кресле и включал телевизор. Во второй половине дня он любил смотреть сериалы времен своего детства – «Шоу Энди Гриффита» и «Бонанцу», – а тем временем я подолгу гуляла с Бэйб у озера и поднималась по утесу в пещеру, где по-прежнему гнила брошенная раскладушка. Я старалась держаться подальше от дома, пока с работы не возвращалась мама. С ней мне тоже было непросто, зато, когда родители были вместе, они забывали обо мне, и я могла улизнуть в свою спальню и закрыть дверь.

Папа говорил, что мне теперь нужно начать копить на учебники для колледжа. Вместо этого я спустила первые две зарплаты на цифровой фотоаппарат и по выходным надевала платья в цветочек и гольфы и фоткалась в лесу. На снимках папоротники задевали мои бедра, а солнце струилось по моим волосам. Я была похожа на дриаду, на Персефону, что бродит по лугу в ожидании Аида. Я написала имейл Стрейну, приложила к нему дюжину фоток в формате JPEG и подвела курсор к кнопке «отправить» – но представила, какой катастрофой это могло для него обернуться, и не решилась.

В середине лета он явился мне в обличье ожидающей подшивки медкарты, полученной в посылке из Западного Мэна. «Стрейн, Джейкоб, дата рождения 10.11.1957». Внутри были сведения о вазэктомии, сделанной ему в девяносто первом году, записи врача с его первой консультации: «33-летний пациент не женат, но настаивает, что не хочет детей». Были там и заметки, написанные во время контрольного приема после операции: «Пациенту предписано раз в день прикладывать к мошонке лед и носить скротальный бандаж в течение двух недель». При словах «скротальный бандаж» я пришла в ужас и захлопнула карту, хотя толком и не знала, что это означает.

Потом я открыла ее снова, дочитала до конца – его показатели жизнедеятельности, результаты осмотров, шесть футов четыре дюйма, двести восемьдесят фунтов. Его подпись в трех разных местах. Я разодрала две страницы, слипшиеся из-за чернильной кляксы десятилетней давности, и представила, как чернила из ручки текут ему на руки. Увидела его пальцы, мозоли и плоские, обкусанные ногти, увидела их на своем бедре, когда он впервые ко мне прикоснулся.

История в медкарте Стрейна была прозаична и все-таки невероятна; судя по описанию, он прижимал к паху пакет со льдом – вот и все восстановление. Я пыталась представить себе это: операцию ему сделали в июле, так что лед наверняка таял, оставляя мокрые пятна на его трусах. Рядом с ним стоял запотевший стакан с выпивкой и оранжевый пузырек обезболивающего, который щелкал, когда Стрейн вытряхивал таблетки на ладонь. Сколько лет в то время было мне? Я посчитала в уме: я была шестилеткой, первоклашкой, еще не полноценным человеком. Через девять лет я окажусь с ним в постели, попытаюсь вырваться у него из рук, а он велит мне успокоиться, сообщив, что я не забеременею, что он сделал вазэктомию.

Мне хотелось украсть его карту, но, когда меня нанимали, мне пришлось подписать многостраничный договор о конфиденциальности, где жирным шрифтом были выделены юридические последствия разглашения медицинских данных. Поэтому я просто заглядывала в карту каждый день, доставала ее с нижней полки и переписывала записи в свой дневник, подчеркнув предложение «не женат, но настаивает, что не хочет детей». Оно напоминало мне единственный момент в «Лолите», который я искренне ненавидела: абзац, где Гумберт воображал, как Ло родит ему дочерей, а эти дочери родят от него внучек. Из-за этого я вспомнила и то, о чем почти забыла, – как я ему позвонила, а он попросил меня называть его папочкой, пока он дрочил.