Улыбка золотого бога - Екатерина Лесина

– Н-нет.

– Дрыхла, – убежденно заявил он и добавил: – Дура. Слышь, ты это, дверь открыть можешь? Или окно.

– Что?

– Я ж говорю, дура, – сказал он кому-то, голос стал тих и доносился словно издалека, наверное, Миша трубку ладонью прикрыл. – Не, сделает как надо. Говорю ж, не расколется… а тема реальная. Я те базарю, что реальная, ты ж меня знаешь.

Топа оцепенела. Нужно закричать, позвать на помощь или… или что-нибудь сделать, чтобы Мишу остановить.

– Слышь, коза, ты давай шуруй вниз и окошко открой. И не боись, дельце провернем, всю жизнь в шоколаде валяться станешь.

– М-миша, н-не надо, п-пожалуйста.

– Бегом! – рявкнул он.

И Топа, прижимая телефон к груди, послушно вышла из комнаты. Внизу было темно и очень-очень тихо, во всяком случае, скрежет, с которым открылось окно, показался ей оглушительным.

– Молодца, – сказал Миша, спрыгивая с подоконника, и ударил, не пощечиной, как обычно, а кулаком. Что-то хрустнуло, побежало по губе, и Топа, сглотнув кисловатую слюну, потеряла сознание.

– А ты крут!

– Для достоверности, – пояснил Миша, оттягивая неподвижное тело от окна. Потом вытащил из-за пазухи ствол, передернул затвор.

– А это на кой? Ты ж клялся, что без мокрухи, ты…

– Умолкни, – шикнул Миша. – Мало ли…

– Ребята, – из темноты раздался строгий и насмешливый голос. – Шли бы вы отсюда.

– Твою ж… – выругался низкий, отступая к окну, а Миша, повернувшись на голос, нажал на спусковой крючок. Грохот выстрела разорвал тишину дома, в следующее мгновение он словно бы раздвоился, и Миша, согнувшись пополам, выронил пистолет.

– Знаешь, Палыч, – Ленчик, услышав выстрелы, выронил печенье. – А сдается мне, что мы опоздали…

И он был прав.

Суета улеглась лишь спустя несколько часов, Топу увезла одна «Скорая», ее братца, который громко матерился и на врачей, и на ментов, зажимая рукой раненный бок, – другая. Подельника Михаила тоже взяли, ушел он недалеко и теперь активно отрицал факт соучастия.

Впрочем, неудавшееся ограбление выглядело мелким эпизодом по сравнению с тем, что действительно произошло. Не было ни криков, ни слез, ни истерик, точно удивление парализовало всех и вся.

Лизхен задумчиво жевала кончик шали, Ильве целеустремленно соскребала полировку с подлокотника кресла, Алла сидела неподвижно, выпрямив спину, расправив плечи и задрав подбородок. И только Дуся решилась высказаться:

– Ну и сволочь же ты, Громов!

– Я? – Он рассмеялся, легким танцующим шагом прошелся по комнате и, раскинув руки в стороны, громко произнес: – Да, вот он я! Воскрес! И что-то радости по этому поводу не вижу.

– Пижон, – фыркнул Ленчик. Пожалуй, тут я с ним соглашусь.

– Что, не ждали? Получили наследство и счастливы? Ну да, только этого вам и надо было. А ты, Дуся, меня разочаровала…

– Ты не хочешь объясниться? – сухо поинтересовалась Алла.

– С какой стати? Вы вон спеца наняли, пусть и объясняет. Ну же, уважаемый Яков Павлович, рулите процессом, чтоб как в кино, чтоб громко и ясно: убийца вот он! – Громов ткнул пальцем в Лизхен, потом медленно повернулся, переведя жест на Ильве, и в конечном счете указующий перст уперся в Дусю. Та побагровела.

Что ж, раз доверено порулить, то почему и нет?

– Жил-был человек, – меня распирала злость. – Успешный и состоятельный, любящий жизнь и женщин. Жил он, жил, добра наживал, пока в один прекрасный день ему не стало скучно. Так ведь?

Громов пожал плечами, не отрицая, но и не подтверждая догадку.

– А может, дело не в скуке, а в том, что за долгую-долгую жизнь в человеке накопилось много всякого хлама, грешков разных, мыслей нехороших, угрызений совести…

– Ну ты, шеф, загнул, – одними губами произнес Ленчик. – Какая тут совесть?

– Факт, что захотелось перемен, и глобальных… впрочем, опять же, может, не в них дело? И перемены – лишь первый слой? Или просто задрало виноватым быть? То, что всем чего-то надо, все к нему лезут с просьбами, а просьбы-то одинаковые – дай, дорогой, денежек? И он дает, а им все мало и мало. Откажи – мигом начинается нытье, что, дескать, я тебя, скота, столько лет терпела, развод пережила, ребенка родила… прям ангелицы, мать их. И вот решил я поглядеть, сколько в них на самом деле ангельского.

– Тем более, что повод появился?

– Точно. Дусенька, друг мой любезный, отрада дней моих и счастье лукавой юности, вдруг взяла и гадости делать начала. Такая хорошая, воспитанная, папина дочка, профессорская внучка… или правнучка?

– К-какая разница? – Теперь Дуся медленно бледнела, краска скатывалась с высокого лба, пухлых щек, оставляя багровые аллергические пятна. Дусины руки сжимали носовой платок, казалось, еще немного, и сотрут в пыль.

– А до этого мы дойдем немного позже. Дуся, успокойся, все уже закончилось.

Робкий кивок и поднятые удивленными треугольничками брови.

– Еще ничего не начиналось, – перебил Громов.

– Итак, господин Громов решил устроить небольшую проверку… как это правильно будет сказать? На уровень стервозности? Не дав, но пообещав всем пряник – наследство, он поставил условие, обойти которое не представлялось возможным, а исполнение потребовало представления виноватого. Меж тем никакого убийства не было. Меня с самого начала смутили и обстоятельства смерти, и выбор способа захоронения, и тот факт, что похороны состоялись в весьма и весьма узком кругу. С другой стороны, официально супруга опознала в покойном мужа.

– Я не… я… – Лизхен подняла голову, взгляд ее, туманный и влажный, выражал растерянность и покорность судьбе.

– Вы просто подписали там, где указал Аким, поверенный вашего мужа.

– Между прочим, он против был, – Громов развалился в кресле, закинув ногу на ногу и заложив руки за голову. – Но я уговорил. Весело же.

– Особенно некоторым, кому пришлось столкнуться с «призраком», но об этом чуть позже. Не могу судить, был ли кремирован другой человек, либо же сожгли пустой гроб, но иллюзия убийства создана отменная. Кстати пришлись письма, которые отправляла Дуся от имени Нелли, не зная, что та умерла.

– Да знала я. Я хотела, чтобы… чтобы он хоть раз задумался над тем, что делает!

– Он задумался, – поспешил подтвердить Громов. – Он очень крепко задумался и понял, что ничего не знал о людях.

– Ну да, у тебя эксклюзивное право на пакости другим, – ощерилась Ильве.

– Дорогая моя, ты бы помолчала, к тебе у меня особый разговор, я ж тебя…

– Да ничего ты мне не сделаешь, если, конечно, нет желания посмешищем стать. Как же, великий и непогрешимый Громов, и тут такая незадача… такой наглый обман… и столько лет… – она мурлыкала и с каждым словом улыбалась все шире, все искреннее.