Улыбка золотого бога - Екатерина Лесина

И что ей сказать? Я не ответил ничего, тем более что следовало поспешить, на сегодняшний день оставалось еще несколько нерешенных дел. Один звонок Ленчику, чтобы поторопить, одна поездка в город, чтобы уточнить кой-какие детали.

Это место было злым: серые высотки жались друг к другу грязными боками, крыши щетинились антеннами, тускло блестели окна, воняло дымом и тухлыми яйцами. И запахи, слабые, но отвратительные, вполне гармонично дополняли окружающую действительность. Нужный дом, нужный подъезд, здесь вонь иная – кошачье-человечья, резкая и пробивающая до слез. Нужный этаж, обшарпанная дверь и подпаленная кнопка звонка.

Дребезжащая трель на мгновение взорвала тишину и тут же смолкла. Дверь открыли.

– Че надо? – Женщина, стоявшая на пороге, была пьяна и грязна. Облезло-лилового цвета волосы, распухшее лицо со щелочками глаз, разбитые губы, морщинистая шея с зобом отвисшей кожи. – Че надо, говорю?

Я протянул удостоверение детектива, и женщина, скользнув по нему рассеянным взглядом, поинтересовалась:

– К Митьке? А хрен тебе, а не Митьку! – Скрутив фигу, она попыталась сунуть ее в лицо, но от движения едва не упала. – М-мент поганый!

– Я по поводу Вероники. – Я придержал женщину за локоть и, толкнув обшарпанную дверь, шагнул в коридор. Узкий и грязный, захламленный картонными коробками, пакетами, тряпками, он вонял мочой и кошатиной.

– А кто такая Вероника?! Митька! Опять ты, урод, по бабам… я тебе говорила! Я предупреждала!

Дамочка живо ринулась куда-то в глубь квартиры, тут же донеслись крики, визг, звон разлетающегося стекла, вой…

– Тварь неблагодарная!

– Заткнись, дура! – визгливый фальцет. – Сеструха она!

– Звиняй, мужик, – сказал Митька пятью минутами позже на крохотной кухоньке, все жизненное пространство которой занимала школьная парта, пяток стульев, обшарпанный до невозможности холодильник и три больничные тумбочки. Сам хозяин был невысок, щупловат и умилительно нетрезв.

– Машка ревнивая. Баба, ну чего с нее взять? – философски рассудил Митька, отхлебывая из бутылки, которую при мне же достал из тайника, оборудованного за мусорным ведром. Судя по этикетке, внутри плескался портвейн «Вечерняя заря», судя по запаху – спирт, причем не этиловый.

– Так чего тебе надо-то?

– Про сестру расскажи.

– Про Верку?

– Веронику, – на всякий случай уточнил я.

Митька крякнул, отхлебнул из горла и, облизавши губы, буркнул:

– Ну так и говорю, про Верку.

– Верка твоя – тварюка неблагодарная! – взвизгнула давешняя дамочка, но на кухню высунуться не решилась.

– Сама такая! Сеструху не трожь!

– А я говорю – тварь! Была б сестрой, небось позаботилась бы, а она – хвостом фьють и умотала, шалавища!

– Дура баба, – беззлобно заметил Митька. – Завидует.

– Кто завидует? Я завидую?! – Машка протиснулась на кухню и обутой в тапку ногой пнула мусорное ведро. Оно подпрыгнуло, но не перевернулось, только внутри жалобно звякнули пустые бутылки. – Она хоть раз, хоть разочек тебя навестила? Пришла? Сказала, возьми, дорогой братик, денежку, полечись? Другие-то о родичах заботятся, а Митенька – сиротка, – она обняла его, погладила по плешивой голове. – Никому-то, кроме меня, не нужен… помрет завтра, как хоронить?

– Цыц, дура! Иди вон… в магазин сходи. Мужик, может, того, за встречу? С хорошим-то человеком и посидеть бы по-хорошему?

Во взгляде читалось сомнение – гадал, дам или не дам на бутылку. Дам, сугубо ради того, чтоб поговорить спокойно. Предложенные деньги Машка приняла с достоинством, даже поинтересовалась, чего брать. Потом, так же неторопливо, видимо опасаясь пропустить интересное, собиралась, Митька же молча дохлебывал портвейн и сожительницу не поторапливал. Только когда громко хлопнула входная дверь, важно произнес:

– Ты, мужик, правильно сделал, что бабу спровадил. Машка-то огонь, помолчать не могет. За то и люблю. Любовь – она ж самое главное в жизни.

Я согласился.

– А что про Верку, тут она права… да… была у меня сестра, и не стало сестры. Вот чего с людями деньги творят! А ведь я ее, махонькую, вот такусенькую, – Митька приподнял ладонь вровень с партой, – в школу водил, учиться помогал… а оно вон-то как… выросла и все, сгинула.

– Когда сгинула?

– Давно… ох давно… замуж вышла… за богатого… за старого и богатого, – уточнил Митька, всхлипывая. – Продалася… я к ней по-хорошему пришел, одолжиться, а она вон выставила. Родного брата!

Эти пьяные излияния были совершенно бессмысленны, даже начал жалеть, что пришел сюда. Впрочем, в теорию вполне укладывалось.

– Но ниче, отлились кошке мышкины слезки! Бросил ее хахель, выпнул, шалавищу… я ей тогда знаете чего сказал?

– Чего?

– А то и сказал, – Митька ударил рукой в грудь. – Берись, Верка, за ум. Выучись. На продавщицу. Работать иди. А она мне – не твоего ума дело… и что? Чем все кончилося? Шалавой стала… по рукам пошла. Мне все мужики во дворе говорят, Митька, мы тя уважаем, но сеструха твоя – шалава и шалавник держит. Чужим передком копеечку гребет… беззаконная. Я бы ей сам в глаза плюнул, если б увидел.

– То есть Верку ты не видел?

– Нет.

– Откуда тогда знаешь?

Митька моргнул, всхлипнул, выпятил нижнюю губу и сердито пробурчал:

– Твое дело какое? Знаю, и все… мужик один сказал. Пришел и тоже поначалу выспрашивать начал, как да что, я ему по честности и рассказал. Дескать, люблю сеструху, в школу ее вот таку-у-усенькую водил, учиться помогал. А она взяла и бросила. Не нужон стал, значится.

Он снова сбился на воспоминания. Пришлось поторопить.

– А что за мужик?

– Так я что, у гостев документы выспрашиваю? – окрысился Митька. – Я у тебя ж не выспрашиваю. И у него тож. Хороший мужик. Бутылку принес. Сказал, чтоб Верку поприжал. Раз я старший, то мне в семье и командовать, нехорошо, когда сеструха шалавником заведует. Я б и поприжал. Я ж тоже понимание имею, да только не успел.

Митька громко всхлипнул.

– Померла Верка… что, не знал? – Пьяные слезы крупными горошинами покатились по лицу, застревая в черных редких волосках куцей бородки. – Нету ее больше, нету-у-уушки. Один я остался, бедолажный, один век вековать буду. Вчерась звонят, приходи, говорят, забирай хоронить. А как хоронить, когда денюжки не-е-еету? Когда ни копейки, ни копеюшечки, только милостью божьей и живу?

– От нее квартира осталась, продай и похорони.

Теперь можно было уходить. Все, что хотел узнать, я узнал. И даже немного больше того, что хотелось.

– А ты наглый, да? – Митька поднялся и рванул на груди рубаху. – Хорош чужое делить? Командовать? Бу-буржуин! Мне батька говорил, гляди, Митенька, вона они, буржуины, только и могуть, что советами кормить, а сами на рабочем горбу сели и сидять! У-у-уу… сволочи! Разворовали страну!