Улыбка золотого бога - Екатерина Лесина

Растянулись в загадочной усмешке губы Толстого Пта, и потеплел он, потяжелел, что и вовсе невозможно было. А Иван Алексеевич продолжал рассказывать, неспешно, серьезно, будто и вправду верил.

– Хрупка она была, как первый лед, но нравом весела и душою светла, о чем говорил с ней хан – неведомо, но в тот же вечер откупил ее у хозяина, именем новым назвал и женою сделал. И отступила от него тоска, прежним стал, и решили тогда многие, что, верно, сильная она колдунья, раз сумела отогнать злых духов и хана спасти.

– Полюбили?

– Уважать стали, как уважают людей сильных. А она собрала солнечный свет, конский топот, слух совиный, шелест трав и золото, потому что некоторые вещи можно лишь золотыми оковами удержать. И сделала из золота оберег такой, который от семижды семи бед уберег бы…

– Иван Алексеевич, извините, но…

– Не извиню. Хватит перебивать, думаете, милейший, мне просто вот так говорить? Я устал, я уйти хочу, но не хочу давать вам в руки то, что вы в силу глупости врожденной либо же по недостатку знаний испортите. Так что будьте любезны дослушать, а дальше – сами думайте, как и что, вам решать.

Иван Алексеевич закашлялся и кашлял долго, сипло, тяжело, так, что сразу стало понятно – недолго ему осталось. Чудо, сколь упрямо цепляется за жизнь это дряхлое тело.

Иван Алексеевич замолчал, взгляд его был устремлен на толстого человечка в руках Вадима, тот же, даром что с закрытыми глазами, казалось, тоже смотрит, но не сердито – успокаивающе.

– И луна прошла, и другая, и третья… и радовался жизни хан, и не старел, в глаза жены своей глядя, и та хорошела день ото дня, на мужа любуясь. Но была их любовь многим костью в горле, упреком и укором, особенно брату ханову, который власти желал, а не имел.

Глупая история, очередная сказка, каковых у каждого народа найдется много, и оттого слушать скучно, а не слушать – невежливо. Не зря же Иван Алексеевич старается.

– И собрал тогда он многих воинов, сказав – не станет Унура, над вами буду. Согласились воины – по сердцу им был грозный и не по сердцу влюбленный. И нашел тогда брат ханов ведьму-шаманку, которая с ночными духами якшалась, младенчиками их прикармливая, травами да кровью невинной приваживая. И жила ведьма в доме, из костей вороньих сложенном, сухими травами перевитом, гнилушками освещенном и на четырех черепах человечьих поставленном. Встретила она брата ханова лаской, поставила на стол миску с мышами да жабами печеными, кувшин с кровью змеиной да кубок из глины, на прахе замешанной. «Ешь, – говорит, – пей, будешь мне добрым гостем, а откажешься… духов по следу пущу». Испугался брат ханов, потому что страшное это дело – духи ночные, неупокоенные. Пустит их ведьма по следу, и пойдут духи, полетят быстрее коня, легче стрелы, и сядут на плечи, и терзать будут, пока человека живого за собой в призрачный мир не притянут.

Вадим вздрогнул, сразу вспомнились всадники, что во снах приходили, сразу вернулись сомнения, о которых он и позабыл уже, потому что, сомневаясь, должен был бы искать иного объяснения, а следовательно, и верить в возможность невозможного.

– Не решился брат ханов колдунье перечить, съел все и выпил, как есть. Обрадовалась старуха и от радости этой обещание дала – любое пожелание гостя исполнить. И попросил тогда негодный извести прекрасную Туяацэцэг, а с нею и брата своего. Пуще прежнего обрадовалась колдунья, потому как ничего не любила больше, чем зло творить. И сказала она: «Будет по-твоему, возьму я бубен глухой, из шкур человечьих натянутый, заиграю в дудки костяные, скажу слова заветные, и не станет ни хана, ни жены его. Но только и ты мне помочь должен: есть у Туяацэцэг оберег, от семижды семи бед обороняющий, возьми его да проковыряй дырочку, чтоб сбежали из оков золотых свет солнечный, конский топот, слух совиный и шелест трав. Беззащитна она будет, и муж ее с нею».

Золото в руках похолодело явственно, будто остывало изнутри. Вадим, торопясь избавиться еще от одной странности, положил фигурку в короб.

– И сделал брат ханов как велено, украл он оберег золотой да высверлил в ухе дырочку махонькую, но и ее хватило, чтоб силы чудесные, в золоте запертые, ушли… и трех дней не прошло, как свалился с коня хан, насмерть расшибся, а без него и Туяацэцэг жить не осталась, за мужем ушла. И было брату ханову радости, да только недолго, потому как сколько человечьей жизни ни тянуться, все в смерть уйдет. И новый хан умер, а с ним сто по сто всадников от болезни неизведанной сгинуло… этот мир оставило, а к тому добраться не сумело. Так и бродят они, неприкаянные, сторожат покой Унура и жены его, не имеют сил следом пройти… оттого и злятся на живых, след их ищут, как найдут – с собою тянут. Такая вот история.

Обыкновенная история, сказка о любви, приправленная предательством, обманом и возмездием. Но как сказать об этом, не обидев Ивана Алексеевича, который до того сжился с местными легендами, что и сам в них поверил.

Об этом думал Вадим, глядя на покруглевшую луну, на россыпь звезд, которые, почти как иней, сплелись прозрачными лучами, удерживая сетью небо. Дым костров, запутавшись в высоких травах, плыл облаком тумана.

Об этом – и еще о том, что здесь, в степях, душе свободно, как никогда прежде, что если тут остаться, то свобода эта будет всегда, и ведь не держит ничего в Москве, ну да, работа, друзья, родители, к которым дважды в месяц заглядываешь, чтоб выдать очередную порцию рабочих пустяков, пожаловаться, похвастаться, просто исполнить долг.

Надоело.

Ветер раздирает туман на космы, ветер шепчет, что не нужно уходить, и чудится – то ли плачет, то ли поет красавица Туяацэцэг, и горечью сухого дыма отвечает ей хан, и молчаливо вздрагивает земля под копытами призрачной стражи… Все-таки он уснул, на улице, у костра и, очнувшись утром от холода, долго силился понять, что из увиденного было лишь сном, а что – и вправду было. Но прежние мысли остаться казались невероятно глупыми, а связи, которые он готов был порвать с такой легкостью, – нерушимыми.

Ко всему еще просьба Ивана Алексеевича, данное обещание исполнить все в точности, и золотая статуэтка в лаковом коробе, которую предстояло каким-то образом переправить в Москву.

Вот и с этой прояснилось. Топа говорила быстро, сбивчиво, то заглядывая в глаза, то, наоборот, отворачиваясь, стесняясь рассказа. Впрочем, здесь с самого начала все было очевидно.

– Что теперь будет? – спросила она и замерла в ожидании ответа. – Меня посадят, да?

– Нет.

– А Мишу?

– Не знаю. – Я соврал, знал, что не посадят, хотя бы потому, что Топочка в жизни не согласится предать брата. А значит, все останется так, как есть.

– Я не хочу больше жить с ним, – доверчиво произнесла она. – Я буду жить здесь. Я ведь имею право, да? На одну шестую дома?