Грань - Михаил Щукин

Пережогин вскочил и, дико озираясь, кинулся к соснам. Ему чудилось, что пламя летит следом, и он хотел укрыться от него за деревьями. Сосны расступились, пропустили его, и он завяз в сугробе. Завяз и затих. Разгоряченное тело быстро остывало. Пережогин увидел, что в руках держит полушубок. «А где Шнырь?» Вылез из сугроба и снова бросился к избушке. Но к ней уже нельзя было подойти – она полыхала, как факел, оплавляя вокруг себя снег. Ноги, хоть они и были в шерстяных носках, мерзли. И холодок этот, ползущий по всему телу, отрезвил Пережогина. Он пришел в себя, задавил растерянность и огляделся. От избушки в тайгу уходил лыжный след. При свете пожара он хорошо был виден – свежий. «Шнырь… сбежал… Запалил и сбежал. Ну, погоди… Далеко ты от меня не убежишь – достану». Крыша избушки рухнула, и черно-красный столб подпер небо.

Пережогин испуганно сунул руки в карманы полушубка – пусто. Одни табачные крошки. А вертолет прилетит не скоро. Значит, выбираться надо одному и своим ходом. Главное – не обморозить ноги, иначе далеко не уйти. Разгрыз зубами полу полушубка, отодрал длинный, широкий лоскут, раздернул его на две половины, обмотал ноги, как портянками, и сверху закрутил все это стальной проволокой, которую нашел на поляне. Погрелся напоследок у догорающей избушки и пошел, поглядывая на звезды, целясь прямо на восток – к лесовозной дороге.

Тайга молчала. Ей не было никакого дела до одинокого человека, бредущего по ее пространствам. Она не спешила его спасать и не торопилась убивать. Бесстрастно смотрела, словно надолго набралась терпения, и теперь ожидала – чем же все кончится?

Горячка схлынула, и Пережогин ощутил свое тело. Расхлестанные сбитые руки скручивала ноющая боль, лицо, прихваченное пламенем, горело на морозе, голова гудела, будто орудовали в ней тяжелым молотком. Грудь разрывалась от морозного воздуха сухим кашлем. Пережогин брел, покачиваясь из стороны в сторону, голова набухала, и молоток бил громче, настойчивей, грозя проломить череп. Пережогин дернулся, сжал ладонями горячий лоб, и в глазах прояснело. На все четыре стороны выстилалась вокруг безлюдная тайга. Ни души. И вообще ничего, кроме тайги, холода и боли. Где она, власть, за которую он так цеплялся и которая быстрей гоняла кровь по его жилам? И была ли она? Может, пригрезилась? Неужели до сегодняшнего дня он только и делал, что тешил себя призраком?

Он снова сжал лоб ладонями и зашагал быстрее. Сила была в нем недюжинная, нутряная, и Пережогин, не дав себе и малой передышки, брел всю ночь, пока над белыми верхушками сосен не вылезла в морозной дымке заря. Быстро набиралась яркого света, и он, как мог, торопился к ней. Молоток в голове стучал сильней и чаще. Пережогин споткнулся, упал. Поплыла перед глазами темнота. Но он пересилил слабость, тяжело выпрямился и поднял глаза. Из зари, прямо на него, выползала искрящая гусеница. Шарахнулся прочь, но гусеница, набирая обороты, гремя и лязгая, рванулась за ним. Гром и лязг отдавались в голове рвущими ударами. Пережогин бежал, пока хватило сил. Рухнул на снег и снова увидел гусеницу – она наползала. «Не надо давить! Я живой!» – заорал он. Не помогло. Желтый «катерпиллер» подвигался вплотную, и в высокой кабине, за прозрачными лобовыми стеклами, радостно скалился пережогинский двойник. Из-под гусеницы вылетали заиндевелые черепа, разбрызгивались во все стороны, а один из них подкатился прямо к лицу и холодно заглянул глазницами, в которых покоилась черная темнота, в самую душу. Пережогин взвизгнул и пополз. Разрывающий взгляд пустых глазниц влезал в тело. «Не на-а-д-а-а! Живо-о-ой!» – заорал так громко и неистово, подсигивая на снегу, словно в падучей, что очнулся от собственного крика и увидел в холодном мареве круглое солнце. Пережогин лежал головой на восток. Там – лесовозная дорога. Рывком вскочил. В голове ударило тяжелым молотком, и Пережогин качнулся, но на ногах устоял. «Я – Пережогин! Я – Пережогин! – Распугал хриплым криком утреннюю тишину тайги и, упрямо набычив голову, двинулся вперед. – Я еще вам покажу! На уши всех поставлю!»

Запинался, падал, когда его совсем оставляли силы, полз. С хрипом выдавливал из себя черный мат – и вперед! Добрался до лесовозной дороги, выкатился на ее середину и потерял сознание.

Потряхивало. По вздрагивающему телу ползло тепло. Пережогин вырвался из забытья, дико повел глазами. Он навзничь лежал в кабине КрАЗа. Выпрямился, застонал, еще раз огляделся и глухо скомандовал шоферу, совсем еще молодому парню:

– Тормози.

– Ты чо? Того? Тронулся? – шофер растерянно крутнул головой. – Глянь на себя!

– Тормози! Кому сказал?! Ну! – Привычная сталь прорезалась в пережогинском голосе, и шофер остановил КрАЗ. Пережогин вывалился на дорогу и напрямик, по целику, ударился к серой полосе березника, который опоясывал Лагерную согру и из-за верхушек которого виднелась красная шея экскаватора.

«Я вам покажу! Всем покажу!» – сиплый шепот едва слышно срывался с губ.

Грудью упал на корпус экскаватора, на промерзлое, ледяное железо. Перевел дыхание. И сила, казалось, совсем растраченная, вернулась к нему неизвестно из каких запасов. Легко вскочил в кабину, огляделся и радостно, со сладким злорадством вздрогнул, когда мощно и тяжело зарокотал мотор. Ковш экскаватора поднялся, замер и полетел вниз. С разгону вонзился в махонький бугорок на дне котлована, загреб его, вынес в сторону и вывалил кости и черепа вперемешку с землей на белый, недавно выпавший снег.

«А-а-а!» – громко и звучно ударил в кабине крик. И ковш снова упал, вгрызаясь в землю. Нет никаких раскаяний и наказаний! Есть только власть и сила! Власть и сила! Вот они, снова в его руках, а значит, и он сам – прежний!

Степан вместе с другими мужиками уже собирался выходить в тайгу, когда шофер КрАЗа подъехал и сказал о Пережогине. Все кинулись к Лагерной согре. Экскаватор ревел и пластал землю.

– Да он с ума сошел! Чокнулся! – испуганно закричал Алексей Селиванов, боязливо остановившись в отдалении от грохочущей машины. Степан тоже замер, но уже в следующую минуту ринулся в кабину. Выдернул оттуда Пережогина и сбросил вниз. Тот поднялся на четвереньки и завизжал, пытаясь уползти, но сил уже не было, и он только елозил коленями по снегу, мотал головой. Мужики придавили его к земле и едва признали: половина смоляной бороды обгорела, щеки и нос, обожженные, а после прихваченные морозом, покрылись сплошной сизой коростой. Глаза метались, а губы слабо шевелились, выталкивая бессвязные и непонятные слова:

– Власть! Власть и сила! Они у меня! У меня!

– Да он чокнулся! Точно! – Алексей Селиванов оглянулся на Степана. – Может, связать?

– Раньше надо было вязать! Раньше! – со злостью ответил Степан. – Теперь его только пристрелить…

Пережогин услышал его голос и поднял глаза. Его взгляд был осмысленным, и – мало того! – привычная жесткость и уверенность мелькнули в них. Тряхнул плечами, освобождаясь от мужиков, поднялся на колени и медленно, через силу, стал выпрямляться в полный рост. Выпрямился и, словно отрубая слова топором, выговорил:

– Берестов! Нету твоей правды! Только моя на этой земле есть! Моя!

Нет, Пережогин не сошел с ума, не тот он человек, чтобы тронуться, нет, ум его был в полном здравии. И это было страшней сумасшествия.