Когда исчезли голуби - Софи Оксанен

В пропахшей кошачьей мочой песочнице играл с юлой мальчик, он с удовольствием взял рубль и назвал имя живущего в сером доме поэта.

Партс отправился в библиотеку знакомиться с поэзией. Поэт издавал хвалебные гимны рабочему народу примерно в те годы, когда Роланд ругал Каалинпяя. Возможно, это случайность, но так ли уж много поэтов, связанных с нелегальной деятельностью, пользуются одним и тем же псевдонимом?

На следующий день в кафе “Москва” товарищ Партс задремал над кофе, трюфелями и салатом “Столичный”. Накануне он до ночи работал и вчитывался в стихи. Когда подбородок ударился в грудь, Партс встрепенулся и огляделся. К компании Объекта присоединились студенты-художники в фиолетовых фуражках, кто-то был с непокрытой головой. Одна из девушек была в очень короткой юбке и, понимая это, все время держала руку плотно прижатой к бедру, правда, было неясно, пытается ли она опустить синюю ткань ниже или не допустить, чтобы она задралась выше. Над васильковой юбкой искрилась белая рубашка. Партс подумал, что в рапорте стоит отдельно упомянуть об использовании национальных цветов в одежде.

Вместе с фиолетовыми фуражками в кафе пришел невысокий брюнет, волосы его свисали вперед, как у неопрятной женщины, а борода скрывала лицо. Партс признал в нем автора антисоветских картин дурного вкуса. Контора наверняка давно уже следит за его деятельностью. Империализмом дышал даже сам облик художника, откровенно копирующего моду капиталистических стран. Пианист старался изо всех сил, длинноволосый мужчина заигрывал с двумя девушками. Их смешки пронзали задымленный воздух острыми стрелами и заставили Партса проснуться. Он вздрогнул и распахнул глаза. Что за мелодия?

Неужели они родились в его голове? Пел ли он вслух? Видел ли сон? По-прежнему звучали джазовые ритмы, но девушки перестали хихикать, мужчина забыл стряхнуть пепел с сигареты, и он посыпался на стол. Объект поднялся. Партс незаметно оглянулся. Все студенты повернули головы в сторону пианиста, женщина за соседним столиком улыбалась, ее улыбка прожигала все вокруг, рука поднялась на плечо кавалера, а губы неслышно двигались: Saa vabaks Eesti meri, saa vabaks Eesti pind… Партс захлопал глазами. Ритм марша прорывался сквозь импровизации пианиста, прятался и появлялся, прятался и появлялся, губы женщины беззвучно продолжали петь. Бородач встал, хихикавшие у него под мышкой девушки тоже, за ними вся студенческая компания. Партс посмотрел на коллегу за столиком в углу. Он тоже встал и весь напрягся, как перед прыжком, настороженно обвел взглядом кафе и на секунду встретился глазами с Партсом. В этот момент то пропадающий, то вновь возникающий марш замедлился, и бородач с Объектом запели: Jään sull’ truuiks surmani, mul kõige armsam oled sa , коллега Партса стремительно, словно порывистый ветер, пролетел через весь зал, хлопнул крышкой пианино, повернулся к бородачу, замахал руками, что-то сказал и выбежал из кафе, махнув перед лицом Партса полами пальто. Партс успел заметить, что лицо коллеги покрылось пятнами, а глаза вытянулись в узкие щелочки. Как только дверь за ним захлопнулась, пианист открыл крышку пианино и заиграл свой обычный вечерний репертуар. Друзья бородача потащили его к выходу, голова к голове, на лбах выступил пот, а шепот эхом разносился по залу. Они не смотрели по сторонам, никто не смотрел на них, словно они вдруг стали невидимыми, однако весь зал волновался, как море перед бурей. Партс слышал отдельные слова, но не верил своим ушам. Неужели коллега действительно подошел к бородачу и сказал: “Вы в своем уме, замолчите, я из КГБ!”

Пианист был тот же самый и на следующий день, и через день тоже, так что Партс даже засомневался, доложил ли коллега о случившемся. Однако сам он в кафе не появлялся, а на третий день его сменило новое лицо. Бородач больше не приходил. Компрометирующего материала было уже и так более чем достаточно. Компания явно затевала что-то в рамках университетского факельного шествия, и если это правда, то работа Партса по ведению “московской” группы закончится либо до шествия, либо сразу после него. Партс понял, что ему надо спешить. Он должен завершить расследование, пока группа со всеми своими подразделениями еще на свободе и в полной доступности.

Поэт сам открыл дверь. Дом был таким все таким же серым, одежда мужчины сливалась со стенами. Поэт поправил очки, глаза с трудом можно было разглядеть за толстыми линзами. Партс вежливо улыбнулся и сказал:

— Каалинпяя.

Момент был, бесспорно, волнующий. Партс знал, что стоящий на пороге мужчина и не подозревает, что они сейчас испытывают примерно одни и те же чувства. У поэта был шанс. Хорошие актерские способности и правильная тактика защиты спасли бы его. Партс повидал за свою жизнь множество изворотливых личностей, которые отлично владели искусством высшего пилотажа, однако этот человек оказался не из их числа. Фигура его поникла, как стены прогнившего дома, которые можно сломать одним ударом топора.

— Нам стоит поговорить. Старые дела не должны мешать вашей карьере. — Партс сделал небольшую паузу и продолжил: — Но нельзя забывать и о молодом поколении. Ваши нынешние произведения недостаточно способствуют укреплению моральных устоев молодежи.

— Моя жена скоро вернется домой.

— Я с удовольствием побеседую и с ней тоже. Может быть, продолжим внутри?

Поэт попятился.

— Мы, безусловно, постараемся сделать все возможное, чтобы запрет на публикацию был как можно скорее снят.

Поэт оказался легким случаем. Намного легче, чем Партс мог себе представить. Удивительно, как ему удавалось вести двойную жизнь так долго под самым носом у партии. Он годами считался заслуженным советским поэтом, и, судя по всему, отдел пропаганды, Главлит и все прочие инстанции были им вполне довольны, и все же, несмотря на это, он продолжал вести подпольную деятельность. И одновременно писал оды партии!

Партс бодро шагал к остановке. Лишь там его накрыла усталость, и ему пришлось присесть. Поэт был легким случаем, потому что у Партса была информация, чтобы прижать его. Но у него не было ничего, чтобы прижать жену. Хотя имя Сердца упало из уст поэта, словно “юнкерс” без топлива, он не был уверен, что Роланд делился с ней абсолютно всем. Однако не потому ли между ним и женой выросла непроходимая стена? Знала ли она все это время, почему ему необходимо избавиться от Роланда? Имело ли это теперь хоть какое-то значение? Он сам удивлялся, насколько спокойно все воспринял. И почти восхищался своим хладнокровием. Может, в глубине души он давно догадывался обо всем, но сейчас это было не важно. Впервые за долгое время он испытывал невероятное удовлетворение. Он знал, что все в его власти, — чувство, которое в последнее время он едва не забыл. Словно он на лету поймал целую стаю птиц, которая тут же превратилась в легко управляемую массу. Дома его ожидали нетерпеливые клавиши “Оптимы” и жена. Обо всем остальном позаботится Контора.

Все пошло наперекосяк. Рейна и еще троих организаторов демонстрации задержали. Эвелин дрожала, лежа в кровати под одеялом, гнетущая тишина общежития давила на потолок, и он, казалось, опускался все ниже и ниже, в голове еще звучали крики: милиция, милиция! Эвелин не хотела выходить из комнаты, она знала, что в кухне все будут перешептываться. Нет, у нее нет новостей, и она не знает, где Рейн и что с ним будет. Точнее, знает. Рейн не вернется на учебу, но это все понимали и без нее, об этом не стоило даже шептаться. Или ей взять и уехать домой? Но можно ли? Приедет ли милиция забирать ее оттуда, выгонят ли ее из общежития, из университета? Мать не перенесет этого, не выдержит, нет, она не может поехать домой, не может рассказать им об этом. Как подобрать слова? Нет, не выйдет. А как же Рейн? Попадет в тюрьму или в армию? Или в тюрьму и в армию? Или в психушку? Эвелин села на кровати: в психушку, боже мой, так случилось с тем автором листовок, чью пишущую машинку искали в мужском общежитии и перевернули вверх дном каждую комнату, тысячу кроватей, тысячу шкафов. Машинку не нашли, но парня взяли. Его увезли в психушку на Пальдиски, 52, после этого никто о нем больше ничего не слышал. Рейн сумасшедший, да, она влюбилась в сумасшедшего, позволила ему замутить ей голову. Она поставила под угрозу свое выпускное платье и надежду оказаться в числе студенток последнего курса, чьи фуражки уже полиняли, а ручки исписались, поставила под угрозу шанс со временем стать инженером. Они с Рейном никогда больше не встретятся, у них никогда не будет ни общих простыней, ни кактуса на подоконнике, ни лакированного шкафа. Ей не надо больше думать о том, позволить ли Рейну снять с нее юбку или нет. Надо было позволить. Надо было найти партийного. Надо было прислушаться к той девушке, которая сказала, что Рейн — это плохой выбор, надо было подумать о себе: я хочу окончить университет, хочу семью, хочу дом, хочу выйти замуж, хочу хорошую работу. Эвелин подбежала к своему шкафчику. Там не было ничего, она знала это, но скоро они придут и будут рыться в шкафах, постелях, подушках. Эвелин побросала вещи в чемодан, обулась и выбежала в коридор, оттуда на лестницу, из комнат выглядывали, она чувствовала на себе любопытные взгляды, они кололи ее, словно иголки, шаги гулко отдавались в голове, она побежала вдоль забора к остановке, вдоль забора, за которым работали заключенные, скоро среди них будет Рейн или она, Эвелин побежала быстрее, чемодан был тяжелый, но она справится, страх загнал ее в тридцать третий автобус, переполненный рабочими с фабрики, так что она с трудом протиснулась внутрь. Автобус тронулся, и Эвелин облокотилась на тюк какой-то женщины, увязанный в белую простыню, этот тюк скоро поедет в Сибирь, как и все подобные тюки, набитые купленными в Эстонии товарами, которые русские тащили, согнувшись в три погибели, на вокзал и в Сибирь, куда и она тоже скоро отправится, куда ее отправят, скрип ее зубов был похож на скрип вагонов, и в этом скрипе страх выгнул спину и приготовился вцепиться в ее хребет, но не сейчас, не сейчас, сначала домой, она хочет увидеть дом, прежде чем они придут за ней, а они придут, они всегда приходят. Возможно, они уже ждут ее в доме матери. Глаза Эвелин были сухими, хотя и намокли от слез, как и у Рейна, когда они смотрели на цепочку факелов, спускающихся от башни Кик-ин-де-кёк. Он сжал ее руку, все прошло спокойно, и Рейн говорил о восстании Юрьевой ночи. Тогда факелы порабощенных эстонцев тоже зажглись в ночи, но все закончилось кровавой бойней — Эвелин стоило бы помнить об этом. Стоило бы помнить уже тогда, слушая рассказ Рейна, стоило бы помнить, а не улыбаться в ответ, шагая по Нарвскому шоссе в сторону Кадриорга и распевая Saa vabaks Eesti meri, saa vabaks Eesti pind , но она улыбалась и, как идиотка, кричала “ура!” вместе со всеми, пока не услышала, как кто-то завопил: милиция! — и тогда идущая впереди девушка сбросила туфли на каблуках и в одних чулках побежала к соседнему переулку, люди повернули назад и стали напирать на них, факелы попадали на землю, милиция! — истошно закричал кто-то, и ее рука вырвалась из руки Рейна, она потеряла его из виду и побежала вместе со всеми, милиция, она бежала неизвестно куда и остановилась лишь у закрытых на ночь ворот Паткули, перелезла через них и притаилась с другой стороны, выжидая, пока шум стихнет. Подъезжая к своей остановке, Эвелин поняла, что не может так поступить с родителями. Нельзя, чтобы ее забрали из дому. Все увидят, вся деревня увидит. Нет. Она должна вернуться в Таллин.