Осенние дали - Виктор Федорович Авдеев

останется. Сколько раз его так хотели привязать прежние любушки! Нет, Молостов решил непременно покончить с прошлым. Он уже не считал себя свободным, жизнь его была связана с Камыниной. Из-за Клавдии она чуть не порвала с ним. К собственному удивлению Молостова, все остальные женщины для него померкли, перестали существовать.

— Лучше сразу рубить, Клавдия, не то станет саднить. Пробовали мы связать проволоку с веревкой — не получилось узла. Что поделаешь? Сами виноваты, пенять не на кого. Я знаю: жить ты будешь хорошо. В официантках долго не задержишься. После трассы тебя снова выдвинут. Желаю удачи! А насчет Варвары Михайловны не смей языком полоскать. — Рот его изогнулся, и крупные чистые зубы на этот раз блеснули угрожающе. — Ты таких не поймешь. Что меня с нею связывает — других не касается… — Он вспомнил Марю Яушеву, неожиданно зло, с тоской закончил: — Кажется, схватился я за две березы, да обе не по мне.

Высокая грудь Забавиной то бурно подымалась, то падала. Женщина кусала нижнюю яркую губу.

— Пойду, Клавдия. Вон уже светает.

За ситцевыми занавесками заметно побелело: короткая летняя ночь кончилась. Молостов ступил было к двери, да снова задержался, проговорил:

— Обсуди хладнокровно, люди-то мы с тобой уже созревшие. Вы ведь, женщины, как? «Обманщик». «Изменник». В человеке ли иной раз дело? В жизни. Она, жизнь, перекраивает. Вот твоя кофточка на трассе выгорела? А что с каждым из нас происходит за годы? Я ведь в армии как глядел? «Любовь? Хе! Красивые слова в книгах». Мужчина здоровый? Женщина здоровая? Вот у них и влечение. Наскучит — разойдутся. Чего еще? А тут будто пуля в сердце, навылет! Э, да не захочешь ты понять. Хватит. — Он решительно протянул большую сильную руку: — Прощай! Хочешь, останемся добрыми знакомыми.

Злая гримаса вдруг обезобразила красивое, пышущее лицо Забавиной, кровь прилила даже ко лбу. Она плюнула на раскрытую ладонь дорожного техника:

— Вот тебе мой ответ. Теперь иди к своей шлюхе.

Отдернуть руку Молостов не успел и медленно вытер ее о гимнастерку. Желваки гневно заходили на его побагровевших скулах, он рывком надел фуражку, пошел к порогу, толкнул дверь. Вдогонку ему полетела тельняшка, за ней ящик, разрисованный в клетку: белые, черные шахматные фигурки раскатились по полу.

— Возьми. Мне твоих ошметков не нужно. Чтобы никакого барахла не оставалось. Убирайся!

Он, сопя, подобрал вещи, хотел что-то сказать, да так и вышел с пятнами на щеках, лбу. Высокая, ладная фигура Молостова скрылась за дверью, в сенях заглохли шаги. Женщина бессильно, в отчаянии упала на стул, плечи ее судорожно затряслись.

XXXIV

В колхозах началась выборочная косовица озимых хлебов. Правления, райкомы, областной исполком потребовали народ с трассы. Собралось бюро обкома, и Протасов настоял на том, чтобы лишь часть строителей отпустили по домам, а большинство задержали.

— Сколько терпели? — говорил он. — Осталось немного. Я понимаю, какое сложилось мнение: мол, внеплановую дорогу не закончим — Совмин Федерации головомойку не устроит. А не подготовим тракторный парк, пережжем горючее, словом, завалимся с уборочной — нам все грехи припомнят. Согласен. Возможно. С другой стороны, товарищи, если сейчас мы не дотянем шоссе, то осенью и подавно не соберемся: начнутся хлебопоставки, подъем зяби — короче, год со счетов долой. За это время дожди, весенний паводок, лихачи шоферы сведут на нет весь труд. Плакали тогда наши мечты о хорошей дороженьке. Можем мы такое допустить? Не можем, конечно. Рискнем… В уборке ж хлебов, картофеля на худой конец попросим помощи у рабочего класса, интеллигенции, студентов.

Бюро поддержало Протасова.

В Моданске и области был устроен второй воскресник: множество народа, транспорт вышли на подвозку камней из карьеров. И к августу строительство почти всей трассы наконец было завершено. В последние дни, когда основные работы уже прекратились, вновь установилась ясная, солнечная погода. Как это обычно бывает после сильных и продолжительных дождей, никто не верил в ее устойчивость, все ожидали мокряди, но дни держались теплые, жаркие. Ожил лес, подали голоса птицы, и опять наступило лето.

Первой об окончании работ рапортовала моданская дистанция. Ее участки шли ровным фронтом и завершали отделку трассы почти одновременно, с небольшими интервалами. И тогда стало видно, насколько у Камынина правильнее было организовано строительство. Дистанция начальника облдоротдела отстала безнадежно, только, к общему удивлению, вырвались вперед чашинцы.

Народ партиями стал уходить с построенного шоссе в деревни, совхозы. Трасса сразу опустела, лишь кое-где на отдельных участках задержались бригады — доделывать последние десятки метров, ровнять бровки обочин, расстанавливать автознаки, километровые столбики.

В Моданске готовились к открытию трассы, закупали премиальные подарки, печатали похвальные грамоты. Строители давно предлагали Протасову проехаться по новому шоссе, осмотреть его, благо погода стояла отменная. Секретарь обкома все отговаривался занятостью.

В середине августа вдруг опять пролилось несколько обильных дождей, так что люди подумали: не вернулось ли ненастье? И неожиданно в эту слякоть Протасов вызвал руководителей доротдела. Перед обкомом, сияя черным лаком вымытых боков, стоял ЗИМ.

— Есть у вас свободное время? — спросил их Протасов.

— Найдем, — поспешно сказал Хвощин и осклабился, показывая, что готов сделать все невозможное.

— Тогда проедем по трассе.

Хвощин удивился, улыбаясь, сказал:

— Что это вы, Семен Гаврилыч, выбрали такую непогодь? Заняты были?

— Да, — скупо ответил Протасов, грузно садясь в автомобиль рядом с шофером. — Уборка. Вёдро стояло. Каждый денек жалко было терять.

Все же руководители стройки молча переглянулись.

Машина мягко, с легким гудением вынесла их на окраину города. За железнодорожным шлагбаумом началось шоссе — широкая холстина, вымытая добела дождями. Как эта одетая камнем магистраль изменила пейзаж вокруг! Ровная, будто стрела, она, казалось, уходила в бесконечность, гордо, высоко поднимаясь над виляющими, раскисшими от грязи, ухабистыми большаками, проселками, и как бы представляла собой бронированный хребет местности. Надвинулся мокрый лес: сосны вырезались на тучевом небе малахитовыми кронами, в чаще светлыми бликами проступали стволы березок, кудрявилась поникшая листва дубов, кленов. Деревья, трава зеленели не по-летнему сочно, лишь кое-где сквозила ранняя желтизна. Трасса еще не была открыта для движения, на переездах стояли деревянные заслоны, но уже в некоторых местах на каменном покрытии, на обочинах виднелись свежие ельчатые следы от автомобильных шин: это залетали лихачи шоферы.

— Знаете, Семен Гаврилыч, — вновь осклабясь, заговорил Хвощин. — Про нашу трассу в народе частушки сложили. Сам слышал.

— Ругают?

— Зачем? Хвалят. Я запомнил два стиха.

— Ну, ну.

Хвощин продекламировал:

Мимо сел родных,

По холмам, лугам

Ты виляла вдаль,

Путь-дороженька.

Сколько горя ты

Приносила нам,

Вся размытая

Ливнем-дождичком,

Вышли в поле мы