Конец "Золотой лилии" - Валентин Пронин

– Перевяжем. Кажется, кость не задета. Шкурку сорвал, кровь идет сильно.

С помощью Рытькова Сидорин встал. Долго смотрел, опираясь на машину. Рытьков медленно пошел, держа наготове пистолет. Настороженно повертел головой. Ни на освещенной стороне, ни в тени никто не шевелился. Толкнул ногой неподвижно лежавшего человека. Опять оглянулся, посверлил взглядом тьму поодаль от фонаря. Пробежал глазами по неосвещенным окнам-бойницам. Нагнулся, приставил ствол к голове лежавшего, приложил два пальца к его шее. После паузы распрямился.

– Труп, Валерий Фомич. Документы брать?

– Возьми. Давай войдем в помещение.

Опираясь на Рытькова, капитан Сидорин снова оказался у двери феминистского клуба. Микрофон клацнул, заскрежетал, заговорил женским голосом.

– Держи ствол наготове, – предупредил Сидорин старшего лейтенанта и прервал вопросы Илляшевской. – Открывайте.

В отделанном золотистым мрамором вестибюле перед ними предстала Илляшевская. Из-за ее спины выглядывали костюмерша Мелентьевна и охранница Инга в черной форменной коже, но без шлема, полумаски и перчаток с раструбами.

– Оружие есть? На стол, – тяжело дыша, хрипел Сидорин.

– Нет оружия, – прокуренным подростковым фальцетом пробормотала Инга.

– Газовое, помповое, электрошок.

– У нас ничего нет. – Илляшевская показалась Сидорину крайне удрученной, испытывающей страх и раскаянье.

– Все к стене. Рытьков, обыщи их.

Рытьков обыскал женщин грубо и без всякого стеснения. После обыска вошли в кабинет Илляшевской. На спинке кресла висела дубленка Гали Михайловой.

– Где Галя? – все больше бледнея, грозно, но уже слабеющим голосом обратился капитан к директрисе.

– Она в соседнем помещении. Там.

Опера проникли за ширму в некое подобие алькова. На широком диване, укрытая пледом, с красноватым лицом и закрытыми глазами лежала Галя. Ее светлые волосы, разметавшись на подушке, сливались со светло-золотым бархатом. Она дышала открытым ртом и, казалось, от ее дыхания воздух в этом помещении тоже был жарким.

– Что с ней? – стараясь внести в звучание вопроса интонацию, совместимую с дальнейшим возмездием, Сидорин, тем не менее, еще сильнее побледнел и покачнулся.

– Очень высокая температура, – тихо сказала Илляшевская. – Сорок и две десятых. Она без сознания.

– Капитану нужна срочная перевязка, – вмешался Рытьков. – Ранил ваш бандит, госпожа Илляшевская.

– Мелентьевна, теплую воду, борную кислоту и бинт. Бегом! Сядьте в кресло, капитан, – сказала Илляшевская. – Инга, помоги снять одежду. Вот чистая рубашка на смену.

– Гале скорую помощь немедленно, – проговорил тусклым голосом Сидорин, с видимым облегчением опускаясь в кресло: слабость уже не давала ему стоять. – Рытьков, вызывай «скорую». Какой номер?

– «Скорая» уже вызвана. Будет с минуты на минуту, – заверила капитана Илляшевская.

– Тогда звони, Саша, Маслаченке. Пусть он пригласит сюда местную опергруппу. У вас там труп во дворе, госпожа директор. В нас стреляли, как вы знаете.

– Опять я в ужасном положении из-за этих дураков, – патетически возвысив голос, заговорила Илляшевская и стиснула на груди переплетенные пальцы по-мужски больших рук. На одном из пальцев сиял под светом торшера дорогой перстень. – Ну где мне брать нормальных людей для охраны дома? Недавно взяла этого спецназовца. Самые лучшие характеристики. И – пожалуйста! У него тоже крыша поехала. Стоит приехать милиции, у охраны появляются не газовые, а настоящие пистолеты. Даже автоматы. Несмотря на запрещение проносить на территорию боевое оружие. Остальные охранники сегодня вообще не явились.

– Хорошо, с этим разберутся. – Сидорин чувствовал рану, будто раскаленный гвоздь, вбитый в плечо и рассылавший по левой руке и по всему телу волны тянущейся боли. «Все-таки задел, наверное, кость… А что же с Галей? Почему такая температура? Чем она заболела?»

Сидорин ощущал у себя тоже высокую температуру, вызывающую вкрадчивую, неприятно-приторную слабость и тошноту. С Сидорина сняли простреленную одежду. Смыли кровь, перевязали крепко и умело рану. Заменили нижнюю рубашку. Снова одели его пуловером внакидку. Прикрыли курткой. Сразу наступило облегчение.

Ломая болезненную печаль, разрывая вязкую паутину слабости, капитан заставлял себя продолжать руководство операцией по освобождению старшего лейтенанта Михайловой, попавшей в руки преступников.

Рытьков тем временем позвонил Маслаченко, который приближался к Барыбино в милицейском УАЗе с Гороховским, экспертом Гальпериным и Селимовым. Андрей обещал сейчас же известить по мобильнику местных милиционеров.

– От кого вы узнали, госпожа Илляшевская, что Михайлова будет этой ночью в кафе…

– От Сандро.

– От кого?

– Так зовут охранника, который… который напал на вас…

– Посмотри документы, – приказал капитан Рытькову.

– Цаканов Александр Георгиевич, – прочитал Рытьков.

– Что за бумага? Паспорта нет?

– Нет. Есть доверенность на управление автотранспортом иностранной марки. Доверенность дана на полгода гражданкой Илляшевской Мариной Петровной. Номер и так далее.

Сидорин многозначительно сузил посветлевшие от боли глаза.

– Тогда кто известил о присутствии Михайловой в кафе вашего… покойника? – продолжал дознание опер.

– Он расколол… ну, заставил сказать приятеля Гали, музыканта из того самого кафе. Выследил его и пригрозил оружием. Во всяком случае, так Цаканов сообщил мне. До этого момента я ничего не подозревала. Кстати, приятель Гали не знал, что она работает в милиции.

– Белкин? Его фамилия Белкин?

– По-моему, да. Не знаю точно.

– И что дальше? Вы решили отомстить оперуполномоченному, старшему лейтенанту милиции. За то, что она внедрилась в вашу компанию и помогла выявлению незаконного оборота наркотиков. Так?

– С меня официально сняты обвинения в причастности к тому преступлению, – надменно выговаривая слова, отчеканила Илляшевская. – Я виновна в том, что привезла сюда Галю…

– Зачем вы привезли ее сюда, если не для того, чтобы мстить?

– Повторяю, я не собиралась ей мстить. Я хотела бы объяснить следствию причины, побудившие меня совершить этот поступок.

– Какие причины? – Борясь с болью и жаром, капитан Сидорин говорил со стиснутыми зубами, отчего казалось, будто раненый опер едва сдерживает ненависть.

– Вам может показаться странным… Но все потому, что я люблю Галю.

– В каком смысле? А… в вашем, нетрадиционном.

– Да, как если бы ее любили вы, мужчина. Я очень хотела ее видеть и говорить с ней.

Сидорин кашлянул, поморщился и тронул плечо.