Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

– Бывает, я и сам тоже.

Есть у нас такие сигналы, какими мы сообщаем: Не дави на меня, сигналы, какими сообщаем: Оставь в покое, но я если и видел их, ими пренебрег.

– Что произошло? – Я посмотрел в те глубокие синие глаза, какие вижу и поныне, здесь, больше полувека спустя. В это трудно поверить, я знаю. Но это все равно правда. И не только из-за обессиленной недвижимости, бесптичьего солнца-марева, выжженных чрезмерностей воскресного дня тот миг схлопнулся до сути, не потому что мы сидели на стенке золотого потира того покатого луга, в уклончивом времени, нездешнем и алхимическом, и не из-за всеобъемлющей нужды, какую переживал я в том, чтобы – иначе не скажешь – наладить поломанное, соединить и подтолкнуть к жизни, оживить то, что было мертво, хотя все эти причины покажутся, когда придет время, частями целого, нет, преимущественно дело состояло в том, что я тогда понимал: в этот миг я впервые в жизни настолько близок с другим человеком, что близость эта в некотором роде – отчасти любовь.

Воздух отключило. Заглохло гуденье пчел. Я вряд ли дышал.

Кристи отвел взгляд, распалась чаша рук его, он их опустил. Слегка покачивался – покачивался на пике вопроса, а вопрос проникал все глубже и глубже. Было в том страдание, я это отчетливо понимал – и сознавал, что, когда тебе семнадцать, страдание человека, которому за шестьдесят, кажется монументальным, а ты прежде считал, что муки душевные – удел молодых.

– Я боялся, – наконец произнес он. Все его лицо скривилось, морщины разбежались проводами в никуда, в глаза ему смотреть я не смог. – Боялся того, что чувствовал. Думал, оно меня заглотит. Уже заглотило. Жить я хотел только для нее.

Больше ничего не сказал, и на сей раз я не нажимал. Никакого разлада не было у них с Анни Муни, ссоры не было, никаких неожиданностей или откровений, чем можно было бы все это объяснить, а неправые поступки – понять. Я желал обрести возможность винить кого-то. Я желал несговорчивого отца, собственническую мать, буйной, лютой ссоры. Желал, чтобы Кристи загнали в невозможные условия, чтобы оказался он жертвой обстоятельств, – и осознал, что где-то на подмостках моего ума, при сценическом заднике гор в Керри и лютого дождя, я обустроил оперетту, привлек все видавшие виды приемы мелодрамы, чтобы тем самым сокрыть любовь, какая должна была состояться. Но случилось иное. В этой истории не нашлось истории. Осталось во мне лишь ощущение обыденного человеческого неуспеха. Кристи удрал. Бросил ее. Любил других женщин, она влюбилась в другого мужчину, и оба прожили свои жизни так, будто любви той никогда и не было.

– Ну, так оно не закончится, – сказал я. – Не может оно так закончиться.

Кристи никак не ответил, и мы оставили разговор, солнце умастило эту тему глянцевитым притираньем, отпустило нас заживлять сказанное и создавать свою версию произошедшего, с какой можно жить дальше.

Позднее, когда оба мы простерлись на теплой траве в том неузаконенном месте между сном и грезой, он спросил:

– Как ее зовут?

– Софи, – ответил я так тихо, что и не услыхать, а затем, чувствуя падение, беспомощное и чудесное, и нисколько не желая прервать его: – Софи Трой, младшая дочка Доктора.

В синеве неба высматривал Кристи все то, что я не договорил. Прижал бороду ладонью к подбородку.

– Скорее всего, любовь твоя обречена, Ноу, – произнес он, а затем с синим блеском улыбки Сирано добавил: – Нам надо как следует постараться, чтобы ты вложил в нее все, что у тебя есть.

И вот так в том безмолвии повернулся еще один ключ.

– Сходишь завтра повидать ее, – сказал Кристи.

Я изобрел себя-посмелее и отозвался:

– Схожу.

Мы лежали оба, распластанные безнадежной истомой и безвоздушным давлением послеполуденного солнца. И поскольку мысленно способны мы были вообразить себя рыцарями первой и последней любовей, а также от всепоглощающей нужды предпринять хоть что-то, я объявил:

– Сегодня поедем слушать Младшего Крехана.

* * *

В итоге мы действительно поехали. Последовали комедийным прописям – двое мужчин на одном велосипеде, начали с меня на раме, затем пересадили на раму Кристи, чтоб пощадил мои запястья и держал руль сам, попробовали и третий вариант, жирафий, – я сел на руль, – после чего смирились с неудачей и повели велосипед, словно избалованного дурня-спутника, заходя по дороге в бесчисленные пабы с жаждою и телесной, и духовной, и ни ту ни другую не удавалось утолить, слушая музыку несравненного мастерства, не перемежавшуюся ни паузами, ни аплодисментами, ни именованием музыкантов, но вновь оказались на свалке всех благих намерений – вновь не обрели Младшего и опорочили прилагательное “незабываемый”, пережив вечер, какой иначе я бы позабыл.

Когда ставили “Удалого молодца”[108], Мику Мадигану из “Актеров Фахи” пришлось сообщить, что он играет комедию. В силу обстоятельств и суровости собственной жизни Мик всегда считал, что он играет трагедию, всегда учил свой текст по вечерам, вернувшись с фермы и берясь за книгу – так он именовал сценарий с величайшей серьезностью, какая отчасти была переданным ему по наследству почтением к искусству греков, отчасти торжеством, поскольку школьное образование у Мика завершилось в его двенадцать лет, а отчасти гордостью за то, что ему досталась роль. К каждой пьесе он подходил одинаково. Каждый год возвращался с октябрьского заседания “Актеров”, вешал пальто, усаживался к огню, брался за коленки и, словно то был сюрприз в день рождения, объявлял: “Учитель дал мне роль”. Ждал, пока Шила спросит: “Ой, правда?” – и отвечал: “Правда”, а чуть погодя добавлял: “И роль важную”. И вслед, после очередной паузы, украшенной малыми вздохами: “Учитель считает – справлюсь”. И Шила отыгрывала свою не менее сценарную роль, подтверждая, что он, конечно, справится, еще как справится, а он возражал: “Много там слов в книге-то на сей раз, Шила”. И тогда Шила спрашивала, не помочь ли ему учить слова и разве нельзя выучивать понемножку каждый вечер (не заикаясь о том, что так они и делают который год, не заикаясь о том, что восхождение на эту ежегодную гору – неотъемлемая часть их брака и что вечера, когда она смотрит, как выходит он на сцену, не пропустив ни единого спектакля, где играл, – оправданье, сиятельное и увитое цветами, ее того самого решения сказать Да, да, беру, не заикаясь вслух о растерянной истине: играя себя, Мик сделался наилучшей версией себя самого), и затем Мик закреплял соглашение: “Видимо, придется соответствовать”.

“Ты справишься. Ты справишься, Мик”.

Что ни год они вместе учили слова, Шила играла все роли, парафиновой лампой обозначались огни рампы, а пес Дунн неплохо справлялся с ролью публики. Что ни год, какая б ни задалась пьеса или роль, Мик Мадиган привносил в нее торжественность трагика. Реплики свои произносил со старательностью городского глашатая, придавая словам любого драматурга вес скрижали и извлекая всю ценность из долгого тяжкого выучивания. И что ни год Учитель Куинн – мастер на все руки, и ключевой актер, и режиссер, и продюсер, и декоратор, и костюмер, и художник, и суфлер – отводил Мика в сторонку и втуне пытался уговорить его играть полегче. “Это комедия”, – говаривал он, бывало, и Мик отвечал: “Ой да” – и выглядел при этом так, будто не только понял, но и нисколько не сомневался прежде, вполне уверенный, что уж на сей-то раз он попадает в яблочко. Каждую пьесу репетировали по полгода, чтобы потом дать три спектакля при полном аншлаге, попиравшем физику пространства и политику Отца Тома – вход строго по билетам – очередью, что набухала вдоль Церковной улицы и рано или поздно аккордеонным волшебством впитывалась в зал. Бедлам толчеи делался еще хуже от того, что миссис Риди, торговавшая билетами, заметила: дети просачиваются бесплатно – и решила – согласно театральному этикету и из-за лисьего палантина, доставшегося по наследству от покойной тети из Корка, – не прибегать к насильственному изгнанию, применявшемуся в городском кинотеатре “Марс”[109].