Доброй ночи, любовь моя - Ингер Фриманссон

– Ему нравилось, как я играю.

Она встала у окна и поднесла рожок к губам.

Она играла и видела, как мальчик сжимает кулаки.

* * *

Когда мальчик ушел, ee словно прорвало. Из горла вылетел резкий, кудахчущий смех, она не могла остановиться, смех вываливался из нее, судорогами сотрясал тело. Высунув язык, она прижалась лицом к стене, вкус камня, пыли и камня. А смех все извергался из нее, сгибал пополам.

Пока не раздробился на мельчайшие кусочки, пока не перетек в слезы.

* * *

А потом были родители Мартины.

Абсурдная история, откровенно говоря.

* * *

Ханс Нэстман, полицейский, с которым она много беседовала, все никак не успокаивался.

– Разумеется, я хочу с ними встретиться, – сказала она. – Просто все это так тяжело. Я очень устала.

Она не хотела, чтобы они приезжали к ней. Однако Ханса Нэстмана уведомлять об этом не стала, сказав просто:

– Не могли бы мы поговорить здесь, у вас, в одном из кабинетов?

– Я все устрою, – пообещал он.

* * *

Он даже заехал за ней. На обычной машине, одетый в обычную одежду.

– Красиво тут у вас, – заметил он, глядя на озеро. – И лодка у причала тоже не какое-нибудь дырявое корыто.

– Это лодка моего отца.

– Неплохая посудина. А вы умеете с ней обращаться?

– Я на ней не выходила на большую воду. Только тут, в округе. Наверное, надо было бы попробовать хоть раз в дальнее плавание отправиться. На Готланд или на Оландские острова.

– Вы сначала потренируйтесь. У вас сертификат на управление лодкой есть?

Птица была заперта на чердаке – сама не зная почему, Жюстина не хотела, чтобы Ханс Нэстман увидел ее. Она заперла дверь и последовала за ним.

В машине приятно пахло новым автомобилем. Она вспомнила свой старенький «опель», может, именно в тот момент она и решила завести новую машину.

Она слишком поздно поняла, что они едут не в сторону Кунгсхольма.

– Куда мы едем? – спросила Жюстина.

– Они живут в Юрсхольме. Пригласили нас к себе.

Боль в мозгу, словно голова сокращается, съеживается.

– В чем дело? Вы что, возражаете?

– Вовсе нет. Просто в машине так пахнет... меня немного укачало. Можно я окно приоткрою?

Фамилия у них была Андерссон. Ее поразило, что она не знала фамилии Мартины. Дом был серый, как бункер, с высокими узкими окнами.

– Интересно, не Ральф Эрскин[6]ли это? – произнес Ханс Нэстман.

– Что, что?

– Не он ли домик построил, я хочу сказать.

Он шел за ней след в след, едва не наступая ей на пятки.

– Красивый район, – сказала она, просто чтобы что-нибудь сказать.

– И не говорите! Здесь и я не возражал бы поселиться. Хотя и вам жаловаться грех, у вас тоже шикарный дом.

Дверь была из массивного дерева с дверным молоточком в форме львиной головы. Ханс Нэстман взялся было за него, однако дверь тут же открылась. На пороге стоял мужчина в темном костюме.

– Не стоит им пользоваться, – сказал он. – Его все равно не слышно. Он просто для украшения.

Мужчина был худой и загорелый, волосы у него были собраны в хвост. Он крепко пожал ей руку:

– Матс Андерссон. Добро пожаловать.

Ханс Нэстман взял ее за локоть и провел в дом. Она почувствовала какое-то движение в доме.

– Заходите, жена моя скоро выйдет. – И понизил голос: – Это, как бы сказать... трудно для нее, да и для нас обоих, собственно.

Комната была большая, узкая и длинная, вся оформлена в черно-белых тонах. В центре стоял рояль. Сквозь узкие окна светило солнце, косыми полосами ложась на пол, на ряд черных кожаных кресел у стены. На выступе, похожем на алтарь, стояли две свечи в серебряных подсвечниках. Мартина на фотографии была в сиреневой майке. Под тканью угадывались соски.

Полицейский подошел к фотографии.

– Да, – сказал отец. – Это она.

– Я догадался. Как давно сделан снимок?

– Прошлым летом. Тогда было по-настоящему жарко. Она любила жару, зря она родилась в такой стране, как наша.

– Ей, значит, было двадцать четыре года, когда сделали снимок?

– Да. Должно быть, так. Извините меня, я на секунду, только...

И он вышел из комнаты. Повисла тишина.

Они сели в два соседних кресла. Крышка рояля была откинута – «Стейнвей».

– Вероятно, вы слышали про Матса Андерссона? – спросил полицейский. – Он известный пианист. Но возможно, вы не особо интересуетесь классической музыкой?

Вензель на рояле был затейливый, с золотыми извилинами, и напоминал коньячный бокал. На самом деле он изображал что-то вроде арфы или лиры. Ей внезапно захотелось выпить – рюмочку портвейна или хереса.

Они слышали, как где-то в глубине дома отец Мартины что-то говорит, словно увещевает собаку. Потом он появился в дверях с подносом, на котором стояли кофейные чашки.

– Моя жена скоро придет, – сказал он отрывисто.

* * *

Она вошла, опустив голову. Она оказалась моложе, чем представляла себе Жюстина. У нее были темные, как у Мартины, волосы и чуточку узкие глаза. Во всем ее облике сквозила вялость.

– Марианна, – произнесла она и протянула руку. – Я сейчас на таблетках, на «субриле». Думаю, это бросается в глаза.

Подошел ее муж с кофейником. Он принялся разливать кофе, с кофейника упала крышка и опрокинула одну из чашек. Лицо жены съежилось, обратившись вдруг в мордочку хорька.

– Я не выношу этот звук, я же сказала, – прохныкала она.

Мочки ушей у него покраснели.

– Пальцы у меня не так заточены, – вымученно пошутил он.

Женщина бродила по комнате, она была босая, на одном пальце ноги поблескивало тонкое колечко. Она откидывала назад волосы, издавала странные звуки.

– Потерять ребенка, – пролепетала она. – Потерять любимого ребенка.

– Мартина ваша единственная дочь? – спросил полицейский.

– Дочь – да, – ответил Матс Андерссон. – Но у нас есть сын. Он живет в Австралии. Конечно, он приедет на похороны. А так он не слишком нас радует визитами. Извините, я что-нибудь принесу кофе вытереть.