Система международных отношений. Нации в борьбе за власть - Ганс Моргентау

вероучение возник в вулканическом огне Французской революции. При Вальми произошел перелом в ходе сражения, и вечером после стычки Гете… ответил на просьбу высказать свое мнение историческими словами: «С сегодняшнего дня начинается новая эра, и вы сможете сказать, что присутствовали при ее зарождении».

Это был медленный процесс коррозии с доблестным сопротивлением старого порядка, что иллюстрируют Священный союз и инциденты, подобные рассмотренному выше, когда в 1862 году русский царь пригласил Бисмарка поступить на российскую дипломатическую службу. Тем не менее, упадок международного общества и его морали, объединявшей монархов и дворянство христианства, стал очевиден к концу девятнадцатого века. Нигде это не проявилось так болезненно, как в театральной пустоте Уильяма И.П.С. Он писал русскому царю в 1895 году, что касается французов:

Республиканцы — революционеры по своей природе. Кровь Их Величеств все еще на этой стране. Была ли она с тех пор когда-нибудь счастлива или спокойна? Не шатается ли она от кровопролития к кровопролитию? Ники, поверь мне на слово, проклятие Божье навсегда поразило этот народ. У нас, христианских королей и императоров, есть одна святая обязанность, возложенная на нас Небесами, — поддерживать принцип «По милости Божьей».

Анахронизм еще не родившегося плана Вильгельма IPs, задуманного накануне испано-американской войны, по объединению европейских держав в поддержку испанской монархии против американской республики, обескуражил его советников.

Но даже в 1914 году, накануне Первой мировой войны, во многих заявлениях и депешах государственных деятелей и дипломатов прослеживается меланхоличный оттенок сожаления о том, что люди, имевшие так много общего, теперь вынуждены разделяться и отождествлять себя с враждующими группами по разные стороны границ. Однако это было лишь слабым воспоминанием, которое уже не имело силы влиять на действия людей. К тому времени эти люди, естественно, имели меньше общего друг с другом, чем с теми народами, из которых они поднялись на вершины власти и чью волю и интересы они представляли в отношениях с другими народами. То, что разделяло министра иностранных дел Франции и его коллегу в Берлине, было гораздо важнее того, что их объединяло. И наоборот, то, что объединяло министра иностранных дел Франции с французской нацией, было гораздо важнее того, что могло бы отделить его от нее. Место единого международного общества, к которому принадлежали все члены различных руководящих групп и которое обеспечивало общую основу для различных национальных обществ, заняли сами национальные общества. Теперь национальные общества предоставляли своим представителям на международной арене стандарты поведения, которые раньше обеспечивало международное общество.

Когда в течение XIX века это дробление аристократического международного общества на национальные сегменты близилось к своему завершению, сторонники национализма были убеждены, что это развитие скорее укрепит узы международной морали, чем ослабит их. Они верили, что, когда национальные чаяния освобожденных народов будут удовлетворены и аристократическое правление сменится народным, ничто не сможет разделить народы земли. Сознавая себя членами одного человечества и вдохновляясь одними и теми же идеалами свободы, терпимости и мира, они будут продолжать свои национальные судьбы в гармонии. На самом деле дух национализма, материализовавшись в национальных государствах, оказался не универсалистским и гуманитарным, а партикуляристским и исключительным. Когда международное общество семнадцатого и восемнадцатого веков было разрушено, стало очевидно, что ничто не могло занять место того объединяющего и сдерживающего элемента, который был настоящим обществом, наложенным на отдельные национальные общества. Международная солидарность рабочего класса под знаменем социализма оказалась иллюзией. Организованная религия имела тенденцию отождествлять себя с национальным государством, а не выходить за его пределы. Таким образом, нация стала конечной точкой отсчета для верности индивидуума, а у членов различных наций был свой особый объект верности.

В портрете Клемансо, написанном лордом Кейнсом, мы имеем яркий набросок этой новой морали национализма:

Он относился к Франции так же, как Перикл относился к Афинам: в ней была уникальная ценность, ничто другое не имело значения…. У него была одна иллюзия — Франция; и одно разочарование — человечество, включая французов, и не в последнюю очередь его коллег. Нации — это реальные вещи, из которых вы любите одну и чувствуете к остальным безразличие — или ненависть. Слава народа, который вы любите, — это желанная цель, но, как правило, достигаемая за счет вашего соседа. Благоразумие требует в какой-то мере прислушиваться к «идеалам» глупых американцев и лицемерных англичан, но было бы глупо верить, что в мире, как он есть на самом деле, есть много места для таких дел, как Лига Наций, или какой-либо смысл в принципе самоопределения, кроме как в качестве гениальной формулы для перестановки баланса сил в своих собственных интересах.

Эта фрагментация ранее сплоченного международного общества на множество морально самодостаточных национальных сообществ, которые перестали действовать в общих рамках моральных предписаний, является лишь внешним симптомом глубоких изменений, которые в последнее время трансформировали отношения между универсальными моральными предписаниями и конкретными системами национальной этики. Эта трансформация происходила двумя разными путями. Она ослабила, вплоть до неэффективности, универсальные, наднациональные моральные правила поведения, которые до эпохи национализма накладывали систему, сколь бы шаткой и широкомасштабной ни была система ограничений на международную политику отдельных государств, и, наконец, она наделила, в сознании и устремлениях отдельных государств, их конкретные национальные этические системы универсальной действительностью.

Победа национализма над интернационализмом

Решающий тест на жизнеспособность моральной системы происходит, когда ее контроль над совестью и действиями людей оспаривается другой системой морали. Таким образом, относительная сила этики смирения и самоотречения Нагорной проповеди и этики самосовершенствования и власти современного западного общества определяется тем, насколько та или иная система морали способна формировать поступки или, по крайней мере, совесть людей в соответствии со своими заповедями. Каждый человек, насколько он вообще способен реагировать на этические призывы, время от времени сталкивается с таким конфликтом совести, который проверяет относительную силу противоречивых моральных заповедей. Аналогичный тест должен определить соответствующую силу наднациональной этики и этики национализма в отношении ведения внешних дел. Наднациональной этике, состоящей из христианских, космополитических и гуманитарных элементов, отдает дань дипломатический язык того времени, и многие отдельные авторы постулируют ее. Но этика национализма в последние полтора столетия находится на подъеме во всем мире.

Сейчас действительно верно, что национальная этика, сформулированная в философии государственного разума XVII и XVIII веков или в концепции национальных интересов XIX и XX веков, в большинстве конфликтных ситуаций доказала свое превосходство над универсальными моральными правилами поведения. Это очевидно из рассмотрения самой элементарной и одновременно самой