Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника - Владимир Иосифович Гурко

«Мы отказали в утверждении земским начальником некоего Беляева; меня со всех сторон за него просят — нельзя ли его все-таки назначить?»

— Помилуйте, Вячеслав Константинович, ведь Беляев до сих пор был фельдшером при буйных сумасшедших. Не можем же мы признать местное население буйными сумасшедшими!

— Да, да, конечно.

Прошло еще несколько времени, и приезжает ко мне председатель курской земской управы Н.В.Раевский, известный в то время своим либерализмом, и тоже усердно просит о назначении Беляева. На мое удивление, что просит об этом именно он, я повторил ему приблизительно то, что сказал Плеве.

— Нет, он уже более года оставил эту должность и вообще не такой плохой. К тому же он уже несколько месяцев изучает обязанности земского начальника у занимающего эту должность в соседнем участке. Очень уж жалко стариков; право, назначьте его.

— Ну хорошо, пускай он сам сюда приедет, я с ним поговорю и посмотрю, что он такое.

Не прошло и недели, и передо мной предстал маленький, весьма невзрачного и совершенно некультурного облика коренастый, мускулистый человек, по внешнему виду вполне пригодный для укрощения буйных сумасшедших, но едва ли способный исполнять судебные обязанности. Поставил я ему для начала лишь один вопрос, а именно — правилами, заключающимися в каком томе Свода законов, он будет руководствоваться при исполнении обязанностей земского начальника. Беляев, после довольно продолжительного молчания, выпалил: «В первом». Ответ этот я счел совершенно достаточным для того, чтобы прекратить дальнейший разговор, и, конечно, остался при прежнем мнении. Этим дело, однако, не кончилось: письма и личные ходатайства продолжались едва ли не в увеличенном количестве. Приехал вновь и Раевский, причем утверждал, что Беляев лишь не знал, в каком томе Свода законов находятся узаконения о крестьянах, но сами узаконения вполне изучил. Выведенный из терпения, я довольно резко ему сказал, что от меня это назначение, во всяком случае, не зависит и чтобы он обратился с этой просьбой непосредственно к министру, на что Раевский заявил, что он был у Плеве, который его направил именно ко мне.

— Ну, если так, то моего согласия никогда не получится.

На этом мы расстались, причем ни Плеве мне, ни я ему ни слова о ходатайстве за Беляева больше не говорили, а губернатору я написал официальное письмо, прося его не замедлить представлением нового подходящего кандидата на вакантную в Старооскольском уезде должность земского начальника.

Однако вместо этого представления ко мне явилась дряхлая старушка, мать жены Беляева, и столь неутешно плакала и так жалобно просила за своего зятя, что я не выдержал и сказал, что вновь доложу это дело министру.

— Мне даже совестно, о чем я хочу вас просить, — сказал я при первом моем докладе Плеве, — но все-таки не согласитесь ли вы на назначение Беляева?

— Бога ради, назначьте, — поспешно ответил мне Плеве, — у меня была старушка Касаткина-Ростовская, и я, только боясь вашего буйного нрава, выдержал ее атаку и сказал, что ничего для нее сделать не могу и чтобы она вас об этом просила. Назначьте, а не то от просьб за Беляева я больше жить не могу.

Беляев был назначен, но последствия получились самые неожиданные. В 1905 г. во время аграрных беспорядков была разгромлена усадьба Касаткина-Ростовского[241], причем в числе громил был и незадолго перед тем уволенный от службы Беляев, которого к тому времени жена, предварительно им жестоко избитая, покинула.

Невзирая на все эти обстоятельства, затруднявшие соответствующий подбор личного состава земских начальников, тем не менее главная причина, по которой институт этот не был в части своего состава на высоте своего призвания, состояла в том, что по своем учреждении он был предоставлен самому себе без должного или, вернее, всякого руководства. Вина в этом, несомненно, падает на Стишинского, управлявшего земским отделом в первые годы по учреждении означенного института. Не обладая вообще способностью руководить чем-либо, Стишинский был, кроме того, мелочным: он мог чрезвычайно тщательно и добросовестно вникать в каждое отдельное рассматриваемое им дело, но охватить общим взглядом что бы то ни было и выяснить себе его кардинальные линии он был вовсе не в состоянии. Синтез был Стишинскому не только не свойственен, но и не доступен. Кроме того, Стишинский, почитавший себя духовным отцом института земских начальников, так как составлял под руководством Пазухина, правителя канцелярии гр. Д.А.Толстого, в бытность его министром внутренних дел, проект положения об этом институте, относился с какой-то любовной ревностью к каждому земскому начальнику. Характерный эпизод в этом отношении произошел на первом же моем докладе Плеве по должности управляющего земским отделом. Докладывая в присутствии Стишинского о неправильных действиях какого-то земского начальника, я предложил принять по отношению к нему суровую дисциплинарную меру. Стишинский немедленно заступился за обвиняемое мною лицо и сказал при этом, что действия его мною изложены не совсем правильно. Плеве тотчас обратился ко мне и грозно сказал: «Ваш доклад неверен?!», на что я ответил, что за верность моего доклада, разумеется, отвечаю и прошу Плеве отложить решение этого дела до следующего доклада, чтобы Стишинский мог ближе ознакомиться с ним. Плеве согласился, а на следующем докладе Стишинский вынужден был признать, что обстоятельства дела мною были изложены правильно, причем он, однако, полагает, что предложенная мною дисциплинарная мера слишком сурова. Выслушав со своей обычной саркастической улыбкой Стишинского, Плеве полушутливо сказал: «Ну, я вижу, что управляющий земским отделом привел товарища министра к Иисусу. Согласен в данном случае с вашим мнением, — продолжал он, обращаясь ко мне. — Засим прошу вас впредь все подобные дела решать по обоюдному согласию с Александром Семеновичем, не доводя их вовсе до меня. До сих пор я этого делать не мог, так как Александр Семенович всякого земского начальника почитает за своего первенца, ну, а вы, я вижу, видите в них пасынков». Плеве, по крайней мере по отношению к Стишинскому, был, безусловно, прав. По какой-то странной аберрации Стишинский видел во всякой попытке ввести деятельность земских начальников в более точно определенное русло дискредитацию их значения и склонен был придавать то же значение всякой дисциплинарной мере, примененной по отношению к отдельным земским начальникам. Словом, в представлении Стишинского, земские начальники должны были являться отражением не власти государственной, руководящейся твердыми нормами права, а власти патримониальной, основывающей свои решения на всем комплексе внутренних особенностей данных лиц, не могущих быть уловленными никакими законами и доступных лишь пониманию людей, находящихся в постоянном близком соприкосновении с той средой, которой они призваны руководить. Само собой разумеется, что Стишинский не только никогда не высказывал этого взгляда,