Ностальгия - Мюррей Бейл

— Вперед, к новому приключению! — воскликнула Саша. И пихнула локтем Вайолет.

А Луиза обернулась к Борелли.

Бесперебойную работу бачка обеспечивают: поплавковая камера, плечо рычага и стержень-толкатель, два клапана, входное-выходное отверстие и три-четыре шплинта из мягкой стали. А еще — сливная цепочка и проволока, с помощью которой она крепится к спусковому механизму; цепочки обычно снабжаются гладким фаллическим деревянным набалдашником или металлической скобкой. Современные бачки — сейчас они правильно называются ватерклозеты — обзавелись хромированным толкателем, что ходит внутри цилиндра: революционное эстетическое усовершенствование! Когда спускаешь, на дне бачка открывается отверстие, высвобождая водяной поток. Поплавок (шарик) повисает в пустоте и тем самым открывает клапан, впуская внутрь новую порцию воды. Поднимаясь вместе с уровнем воды, поплавок постепенно возвращается к горизонтальному положению и наконец отключает воду: ревущий поток сменяется бульканьем, шипением, слабым тонким посвистом — и тишина. Бачок снова готов к действию. Размером с грейпфрут, не больше, поплавки изначально штамповались из обесцвеченной меди; предполагалось, что таким износу нет. Но не раз и не два случалось — особенно в последнее время, главным образом в отелях Венгрии, Латинской Америки и Нидерландов и в конце манхэттенских улиц, — что медный поплавок приходил в негодность. Менеджер, вызванный зачастую в глубокой ночи, мог лишь продемонстрировать ручной метод наполнения бачка: довольно, чтобы свести концы с концами. Встаньте на сиденье; приподнимите крышку бачка; потяните вверх медный поплавок, воспроизводя знакомые булькающие звуки, пока тот не окажется в горизонтальном положении. В Южной Италии и в некоторых городах России «менеджеры» приносят пластиковое ведерко с водой — и считают свою миссию выполненной. В слаборазвитых странах с большим притоком туристов порою отрываются цепочки. Десятки деревянных и пластиковых стульчаков трескаются под ежечасным напором. Даже в недавно построенных гостиницах кнопки спуска имеют привычку застревать. От постоянного использования цилиндр выходит из строя. Истираются клапаны. После целого дня блужданий по базарам и бесконечному музейному паркету так раздражает возвращаться к протекающему или «шепчущему» бачку. Вызываешь менеджера. А сколько гладких, низко посаженных пластиковых бачков прожжены сигаретами — обезображены пятнами цвета человеческих экскрементов? Эффективность туалета от того, возможно, и не страдает, менеджера вызывать нет смысла, но пятна оскорбляют взгляд — как зримое свидетельство людского потока, как густой запах статистики, подобно завалявшимся в комоде булавкам для волос или скользкому обмылку в ванной.

Иные живописные страны, богатые белокаменными постройками и пейзанами в черном, принимают более двенадцати миллионов туристов в год. «Более» — иными словами, двадцать четыре миллиона рук, двадцать четыре миллиона каблуков протирают коридоры, двенадцать миллионов испражнений, регулярных и нерегулярных, с которыми надо что-то делать. Набор клапанов, медных поплавков и самодельных цепочек, стульчаки и проржавевшие, но совершенно необходимые шплинты нуждаются в ремонте, денно и нощно, без перерыва, не говоря уже о загрузке канализационной системы, едва ли не с превышением просчитанного диаметра подземных коммуникаций. А куда ж девается все это дерьмо — вес его и масса?

Кармазинные цветочки на коврах в холлах и на лестницах сминаются под каблуком; ступени соборов истираются в середине; перила шлифуются, полируются до блеска и со временем расшатываются; двенадцать миллионов ладоней скользят по ним, многие — с золотыми и сапфировыми перстнями. На следующий год народу понаедет еще больше. Субподрядчики в таких центрах срывают хороший куш на проверке лифтовых кабелей. Постоянно заменяются трамплины для прыжков в воду над бассейнами, спинки стульев в столовой, подушки и матрасы (измятые множеством сплетенных гладких тел — они ж на отдыхе!), шариковые ручки регистраторов — тысячи и тысячи! — и телефонные шнуры, истрепанные праздными пальцами. Вальяжно упертые локти истирают скатерти, на вертикальной стенке стойки регистрации за один-единственный сезон колени североамериканцев, немцев и новозеландцев способны протереть лак по форме сердечка. Постоянной подгонки и постоянной замены требует та коленчатая пневматическая штуковина, что постоянно закрывает стеклянные двери. Даже зеркала выходят из строя — от такого количества загорелых, нетерпеливых лиц.

Дести бумаги и прямоугольных регистрационных карточек импортируются, чтобы справиться с… как бы получше сказать-то? — с нашествием. Тонны карточек, мили и мили карточек; то же справедливо и о чернилах для шариковых ручек. Не говоря уже о нефтепродуктах (снова иностранная валюта) и дополнительных киловаттах электроэнергии; значит, где-то далеко шахтеры-угольщики отрабатывают под землей внеочередные смены. А туристу еще и кушать подавай, как любому другому. Отчего цены на продукты питания неминуемо поползут вверх. 23,4 процента скоропортящихся продуктов, доставленных в Манхэттен наземным транспортом, съедается туристами; говорят, что на другом острове, в Венеции, расход еще больше — процентов восемьдесят.

— Одному Богу ведомо, зачем мы выбрали эту дыру — нет-нет, я серьезно, — комментировал Джеральд; ну да он и не скрывал своей неприязни к перфораторам Нового Света. Его реальность — это гранит, каррарский мрамор, бронза и дуб: постоянство, этот осадок религии и истории; а в Старом Свете все это зримо, все это — неотъемлемая часть целого. Пока Джеральд говорил, через всю улицу легла конусообразная тень желтой стрелы подъемного крана — и прочертила ковер, точно чертежный циркуль с крутящимся железным шаром на конце.

Регистраторы за стойкой носили жесткие желтые шляпы. Стулья и ковер были покрыты тонким слоем демонтажной пыли. Но откуда бы о том знать самонадеянному турагенту за несколько океанов отсюда? В последнее десятилетие гостиница задыхалась от наплыва посетителей: этот добрый старый фаворит чартерных туров, семинаров и торговых конференций. Ковры и даже половицы под ними совсем истерлись; уборщица и несколько «белых воротничков» дружно тянули и толкали одно из подъемных окон, тщетно пытаясь его открыть. Негритянка пылесосила в углу; на глазах у миссис Каткарт старый мощный «Гувер» испустил дух: его затухающий вой напомнил человеческий вздох. В лучшие времена этот лифт был самым скоростным лифтом Запада; о чем и ныне сообщала медная табличка. Теперь, разукрашенный зеркалами в отпечатках пальцев и рекламками бистро, «Ротари интернешнл»[103]и дюжины местных музеев и парикмахерских, он повисал не иначе как на резинотросах — ездил не спеша, устало, подмигивая цветными лампочками в самый неподходящий момент. После целого дня прогулок или ожидания туристы, естественно, нервничали. Дуг, например, делался болезненно-раздражителен, если слишком долго обходился без душа. Под душ хотелось всем; всем не терпелось поудобнее вытянуть ноги. Входя в номер, Хофманн уже предвкушающее пролистывал свежий «Таймс».

Во всех номерах торцевую стену заменяло тонированное стекло; можно было подойти вплотную, посмотреть вниз, оглядеть ландшафт — сплошь рвущиеся вверх вертикали; фрагмент столицы. Тут и там отдельные секции постепенно заменялись, точно в детском конструкторе. Жемчужный свет, преломляясь в нефтехимикатах, смягчал острые края, одаривал пастельные каньоны пафосом высокой коммерческой драмы и ощущением еще больших — если такое вообще реально! — возможностей. О, эти сложности и градации! На переливы неоновых реклам можно было глазеть часами. В номерах 104 и 109 — у Шейлы и у Хофманна — в ванне обнаружились гладкие обмылки, а Джеральд Уайтхед нашел на подушке волосы.