Красавица некстати - Анна Берсенева

– Позову. Как только ты съешь два блинчика.

Павел достал из холодильника блюдо с приготовленными домработницей блинчиками и открыл микроволновку.

– Давай один? – жалобно попросил Гришка. – Зато с творогом.

– Давай, – не стал спорить Павел.

Он и на один не рассчитывал: Гришка был тот еще едок.

К его удивлению, Антон изъявил желание пойти в английскую школу. Впрочем, удивление прошло сразу же, как только сын добавил:

– А ты меня за это отпустишь завтра к Федьке на дачу с ночевкой. Не, с двумя ночевками!

«Интересно, что он сделает, если не отпущу? – усмехнулся про себя Павел. – Можно подумать, не поедет!»

– А мама тебя отпустит? – спросил он.

– Отпустит. – Антон усмехнулся так, что даже Павлу стало не по себе. Каково же Алене разбираться с его воспитанием! – Ее, между прочим, две недели не будет. Она в Анталью вчера улетела.

– Я не знал.

– Ну, теперь знаешь. А в квартиру она какую-то подружку-дуру поселила. Чтоб та решила свои личные проблемы. – Антон очень умело скопировал мамины интонации. – Так что я у тебя еще две недели покантуюсь. Ты как?

– Нормально.

Конечно, Алена могла бы и предупредить его о своем отъезде. Не говоря уже о том, что могла бы взять сына с собой на море. Правда, подумав это, Павел понял, что Антон едва ли обрадовался бы такой поездке. Алена совсем не изменилась за шестнадцать лет. А когда Павел вспоминал их свадебное путешествие, у него и сейчас зубы сводило от беспросветной скуки. Кое в чем Антон был на него похож, так что можно было предполагать, что и ему путешествие с мамой показалось бы скучным.

Мишка в английскую школу идти отказался.

– Не хочу, – сказал он и снова смотрел на Павла испытующе, ожидая его реакции.

Павел снова не отреагировал никак. Он просто не знал, чем отвечать на Мишкино отчуждение, и, главное, не чувствовал себя вправе как бы то ни было на него отвечать.

– Не хочешь – не надо, – сказал он. – В кино сходи или еще куда-нибудь. У тебя деньги есть?

– Ты же позавчера дал.

– Мало ли. Вдруг уже потратил.

– Не потратил. Я никуда не ходил.

– Мы через пару часов вернемся.

– Как хотите, – пожал плечами Мишка. – Мое какое дело?

Ему действительно не было дела до того, куда они идут и когда вернутся. И с этим ничего нельзя было поделать.

– А в этой школе свое солнышко, да?

Гришка внимательно разглядывал ярко-оранжевые стены просторного холла. Они в самом деле выглядели так, словно были освещены ярким солнцем изнутри.

– Никакое не свое, – сказал Антон. – С улицы светит. Через окно. Не видишь, что ли?

Он всегда одергивал Гришку, если тот говорил что-нибудь такое… Чего не бывает в жизни. Иногда Павлу казалось, что Антона просто раздражает младший брат. Но потом он замечал: нет, не раздражает – что-то другое. А что? Поди разберись!

Он устал в этом разбираться. Он тяжело, каменно, свинцово от всего этого устал. И мечтал, чтобы отпуск поскорее закончился и можно было бы не проводить целые дни по уши в этих нерешаемых проблемах, а просто приходить вечером с работы и узнавать от няньки, что Гришка почти не плакал, а если плакал, то из-за какой-нибудь ерунды. И не вглядываться в окно, с кем до ночи сидит на детской площадке Антон и что он там делает с этими долговязыми парнями, лет на пять его старше. И не ловить взгляд исподлобья, которым Мишка наблюдает за братьями и больше всего за ним, Павлом. И не гадать, что означает этот взгляд, и не думать, как на него отвечать.

Он хотел выйти на работу и погружаться во все это хотя бы не на весь день, а только вечером. И поскорее уехать в командировку в Сиэтл и узнавать все эти новости только по телефону – от Алены, от няни, от мамы, если она согласится заниматься детьми в его отсутствие, может, и согласится, хотя, конечно, будет хвататься за сердце и говорить, что у нее уже нет здоровья, чтобы выдерживать этот бесконечный стресс, и что Павел должен был рассчитывать только на свои силы, в конце концов, он взрослый человек…

Павел и так знал, что он взрослый человек. Он вообще не помнил, был ли когда-нибудь ребенком, и прежде его это совсем не угнетало. А теперь он устал.

Но об усталости лучше было не думать. В конце концов, сколько ни мечтай о том, чтобы узнавать семейные новости только вечером или по телефону, но как представишь, что это в таком случае будут за новости… Нет, погружение в работу никогда не оказывалось в этом смысле спасительным, а командировки тем более. По возвращении приходилось разгребать такие завалы, что, думалось, лучше было не уходить и не уезжать. По обычной формальной логике лучше: проблем после его ухода и отъезда только прибавлялось.

– Па, почему мы не идем учиться? Здесь сейчас обед?

Гришка снизу пытался заглянуть Павлу в глаза. Его же глаза, темные, как у Карины, но совсем на нее непохожие, горели любопытством. Это было редкостью, чтобы в Гришкиных глазах читалось такое простое, такое детское любопытство.

– Сейчас узнаю, что здесь и как, – сказал Павел. – Подождите.

Оставив сыновей в холле, Павел пошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Оглянувшись, он увидел, что Гришка разглядывает пестрые стенгазеты на оранжевых стенах, а Антон плюхнулся в кресло и со скучающим видом озирает стоящие вдоль стен цветы в кадках.

«Ночевку на даче отрабатывает, – усмехнулся про себя Павел. – Пай-мальчик!»

Школа занимала два этажа в обычном жилом доме, и лестница на второй этаж тоже была вполне обычная. Но, поднимаясь по этой лестнице, Павел с удивлением подумал, что чувствует себя при этом так, будто вырывается из какого-то каменного круга.

«Это что такое?» – удивился он.

И тут же понял, что. Он понял, что вот сейчас, через несколько минут, увидит ту женщину, и это как-то… Взбодрило его, что ли? Он не очень понимал, как называется чувство, которым сопровождалось для него ожидание встречи с нею.

Он вспомнил, как проснулся утром в Берге – как обычно, проснулся первым, да, собственно, почти и не спал: Гришку так потряс Патум, что он всю ночь метался, вскрикивал, у него поднялась даже температура и только под утро спала. Так что Павел поспал часа два, не больше. И вышел на балкон.

Во всем городе, который лишь несколько часов назад гремел, сверкал и шумел так, что, казалось, трясутся даже его столетние стены, стояла теперь полная, ничем не нарушаемая тишина. Глубокая горная чаша, на дне которой лежала Берга, была полна чистым утренним воздухом, и не воздухом даже, а небом – небо само спустилось сюда, и ему даже спускаться особенно не пришлось, так близко к нему был этот город.

И вот Павел тонул в утреннем воздухе, дышал небом и боялся рассмеяться от давно забытого счастья.