Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина 1914-1919 - Николай Реден

— Но вы поедете, если предоставится возможность?

Я ответил утвердительно.

— Хорошо, я подумаю, что можно сделать.

Через двое суток нас уведомили, что каждому члену команды «Китобоя» выдана американская виза. На следующей неделе мы снова увиделись с полковником Холидеем.

— Корабль отбывает в Нью-Йорк через несколько дней, — сообщил он. — Девять человек из вас могут занять там койки. Сходите в консульство, я предупредил их, что вы придете.

В один чудесный майский полдень мы перенесли свои пожитки с «Китобоя» на американское грузовое судно «Губернатор Джон Линд». Я нанялся работником камбуза и в тот вечер, когда занялся мытьем грязной посуды, вдруг понял, что корабль плывет. С полотенцем в одной руке и тарелкой — в другой я выбежал на палубу и встал у перил.

Ярко освещенный город, раскинувшийся по берегам бухты, медленно удалялся. Я думал о веселых, гостеприимных датчанах, об одинокой русской императрице в ее дворце, о благородных людях, великодушно предложивших мне войти в их семью, о своих товарищах с «Китобоя» и о карих, смеющихся глазах Елизаветы Владимировны… Впервые с того времени, как покинул свой дом, я ощутил горечь расставания.

5 июня 1920 года «Губернатор Джон Линд» пришвартовался к пристани недалеко от 127-й улицы Нью-Йорка. После обычных формальностей команда получила свое жалованье, и я сошел на берег. Обстановка вокруг меня изменилась, но внутри я не почувствовал почти никаких перемен: русские традиции, русский образ мышления — все это оставалось по-прежнему частью моего существа.

Америку я увидел глазами чужестранца, но постепенно мое отношение к стране и людям претерпевало изменения. Прожив в Америке несколько лет, я обнаружил, что больше не являюсь русским.

Перемена во мне произошла задолго до того, как я оказался готовым признать ее. Весьма вероятно, что поворотным моментом послужило пересечение мною в последний раз эстонской границы в составе Северо-западной армии. С этого времени моя жизнь была отделена от жизни русских людей, и, хотя я вместе с другими эмигрантами отстаивал честь своей нации, мои усилия оказались напрасными и разочаровывающими. С самого начала деятельность русских организаций за рубежом вызывала во мне неприятие.

Среди русских эмигрантов существует немало благотворительных обществ, которые ведут большую работу с целью помочь своим соотечественникам приспособиться к новым условиям жизни. Общественные организации другого типа, например клубы, заняты лишь тем, что поддерживают прежние связи. Такие организации выполняют естественные гуманитарные функции.

Однако имеются и другие организации с более амбициозными целями. Русские политические организации продолжают существовать в Париже, Берлине и других крупных городах Запада. Они представлены людьми всех политических убеждений: монархистами, которые объединяются вокруг претендента на несуществующий русский трон и которые получают по почте награды за поддержку его претензий; либералами, которые протестуют против методов насилия в советской России без какой-либо надежды на успех; социалистами, которые тоже утратили чувство реальности и которые ругают коммунистов за предательство. Каковы бы ни были особенности их политических взглядов, все они стремятся к новому насильственному перевороту в России и строят совершенно фантастические планы свержения Советов на безопасном расстоянии.

Нескольких контактов с ними было достаточно, чтобы вникнуть в ход этой активной, но бессмысленной деятельности. Я был убежден, что единственный честный выход для тех, кто думал о своей стране и хотел что-либо сделать, заключался в немедленном возвращении в Россию. Долгое время я всерьез вынашивал подобные планы.

Репатриация могла осуществиться одним из трех способов. Самый простой и легкий из них состоял в возвращении в роли раскаявшегося блудного сына, безоговорочно принявшего символ коммунистической веры. Но хотя мой разум примирился с фактом власти красных, чувства восставали против этого. Я не мог забыть периода красного террора, и, хотя коммунисты проделали большую работу по чистке своей партии от жестоких, фанатичных элементов, которые превратили первые годы правления Советов в кошмар, во многом они оставались прежними. Жестокая, беспричинная ненависть все еще владеет ими, они продолжают говорить напыщенные, бессмысленные банальности и требовать от последователей слепой веры в торжество своих идей. Любой сомневающийся в конечном успехе коммунистического эксперимента не может надеяться на то, что ему удастся сохранить честность, душу и даже жизнь среди коммунистов.

Второй способ заключался в нелегальном проникновении в Россию и ведении подпольной борьбы с коммунистами — предприятии совершенно бессмысленном и безрезультатном; да и желания участвовать в очередном заговоре против режима у меня не было. Революция доказала, что русский народ не готов к демократической форме правления, что в интересах предупреждения анархии ему, вероятно, нужна твердая рука. Пока монархия выполняла свои функции должным образом, левые идеи благополучно сдерживались в рамках идеологии, революция не грозила обществу. Но раз преемственность нарушилась, реставрация царской власти могла означать лишь одно из двух: установление режима, похожего на напыщенную, обреченную на гибель Вторую империю во Франции, или прогрессирующую диктатуру, отличающуюся от советской лишь по названию. Следовательно, дело не стоило крови и страданий, которыми был чреват новый переворот. Коммунисты продемонстрировали способность действовать в любой ситуации. Они завершили разрушительный период революции и начали выполнение конструктивной программы общенационального масштаба. Интересы России требовали, чтобы большевикам дали возможность осуществить их планы. Это было для меня совершенно ясным, я не хотел оказывать услуги какой-либо организации, замыслившей остановить движение России по пути прогресса.

Оставался третий способ: отдаться на милость советских властей. Но из-за своего прошлого я не мог рассчитывать на активное участие в восстановлении России. Советские органы милиции постоянно держали бы меня под наблюдением, и в лучшем случае мне пришлось бы обречь себя на продолжительный период духовного застоя.

Анализируя ситуацию, я зашел в тупик. Я понимал, что не могу остаться русским и в то же время проживать остаток своей жизни за границей. С другой стороны, я не видел возможности вернуться в Россию в ближайшем будущем. Больше всего меня смущало то, что я не ощущал настоятельной потребности возвращения. Внезапно мне открылась правда: в своем мировоззрении, привычках и привязанностях я стал американцем.

Процесс моей американизации проходил медленно и абсолютно бессознательно. Первые впечатления от страны носили хаотичный характер: Америка представлялась лабиринтом непримиримых противоречий, бурлящей человеческой массой, лишенной национального единства. Я сталкивался с представителями всех слоев общества: фермерами, рабочими, служащими, профессорами, бизнесменами, студентами, министрами, политиками — все мыслили по-разному, не ставили во главу угла социальное происхождение, не ссылались на свой богатый опыт. Постепенно я стал интересоваться историей Америки.