Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт

До последнего времени посол США Фрэнсис и его помощник Дж. Батлер Райт достаточно оптимистично расценивали политическое будущее России после революции, однако инцидент, произошедший в ночь на 9 апреля, подтвердил, насколько переменчиво было настроение петроградской толпы. В тот воскресный вечер Фрэнсис развлекал гостей, когда появился запыхавшийся Фил Джордан с известием о том, что к посольству США направляется толпа с черными анархистскими флагами, намеревавшаяся напасть на «американских империалистов». Судя по всему, анархисты хотели сделать это в знак протеста против недавнего признания виновным и осуждения к смертной казни американского профсоюзного лидера и политического активиста Томаса Дж. Муни, который в ходе небеспристрастного судебного процесса был обвинен в причастности к организации взрыва во время митинга рабочих в Сан-Франциско[72]. Фрэнсис велел Джордану немедленно принести ему заряженный револьвер: он приготовился стоять насмерть, пока не подоспеет отряд милиции, который должен был защитить их. Фрэнсис поклялся застрелить любого, кто попытается проникнуть в посольство, но, как оказалось, до этого дело не дошло: толпа была разогнана вскоре после того, как она двинулась к посольству. (Позже появилась сильно преувеличенная история о том, как Фрэнсис в одиночку выпроводил из посольства всех нападавших, что сильно позабавило его; он, в частности, писал: «Похоже, все предпочитают ту самую нашумевшую историю, так что я, очевидно, буду вынужден смириться с этой героической ролью».) Фил смог вздохнуть с большим облегчением: посол, «насколько я знаю, никогда в жизни не стрелял, и я был уверен, что если он выстрелит в толпу, то это будет означать конец для нас обоих»{571}.

Арно Дош-Флеро видел, как политический агитатор подстрекал толпу рядом с Казанским собором напасть на посольство США: «Идемте со мной, мы возьмем американского посла в плен и будем держать его, пока не освободят Муни!» Флеро поспешил в посольство, где его встретил встревоженный Фил Джордан. «Хвала Господу! – сказал ему Фил. – И каждым вечером мистер посол ходит со мной только, один он не ходит: я сказал ему делать так. Этим вечером тут было еще немного гостей, когда милиция позвонила. С ума сойти, что могло случиться: мы бы шли, а тут эти парняги с черным флагом. Мистер посол Фрэнсис только два русских слова знает: «Amerikanski posol». Вот спросили бы они его что-нибудь, а он говорит: «Amerikanski posol». И они бы только руки стали потирать, что господь им ниспослал такую добычу»{572}.

Само собой разумеется, в последующих воспоминаниях Фрэнсиса и в других изложениях данного инцидента живописный простонародный рассказ Джордана был облагорожен[73]. Сам протест окончился фиаско. Вину за подстрекательство вскоре возложили на сторонников Ленина, однако Фрэнсис очень переживал по этому поводу, сотрудники посольства также были обеспокоены угрозой своей безопасности и безопасности американских граждан, проживавших в городе, в обстановке усиливавшейся анархии{573}.

18 апреля (по старому стилю; по новому – 1 мая) Петроградский Совет решил отметить праздник 1 мая по западному календарю, «чтобы по времени он совпал с праздником пролетариев всех стран и, таким образом, продемонстрировал международную солидарность рабочего класса, несмотря на войну и ложные надежды буржуазии». Если погребение на Марсовом поле явилось первым публичным актом революционного траура, то «массовая демонстрация», запланированная в Первомай в том же месте, должна была стать первым публичным революционным праздником{574}. Проживавшие в гостиницах города были предупреждены о том, что им предстояло самим позаботиться о себе, поскольку у обслуживающего персонала был выходной день, в связи с чем номера не обслуживались, питание не подавалось. Все рестораны, предприятия, учреждения, магазины были закрыты. Не ходили трамваи, не ездили извозчики. «Никто ничего не делал весь этот день, – вспоминал позже Лейтон Роджерс, – все лишь участвовали в демонстрации, пели и произносили речи»{575}.

С пяти часов утра все начали собираться в центре Петрограда. Дональд Томпсон, делая все, что было в его силах в том хаосе, который все еще царил в «Астории», выскочил из постели в своем номере, продырявленном пулями, как только он услышал за окном звуки оркестров, – и увидел тысячи людей, шедших мимо гостиницы к Невскому проспекту. Все мосты были запружены толпами с красными знаменами, направлявшимися с Выборгской и Петроградской сторон. Было солнечно, однако дул холодный резкий ветер, и подтаявший лед на Неве смерзся в большие выщербленные льдины. Длинные организованные колонны демонстрантов, отмечавших праздник, шли весь день, это произвело большой эффект: некоторые иностранцы позже вспоминали, что для них это шествие явилось кульминацией общественного празднования свершившейся революции.

Член британского парламента от лейбористской партии Морган Филипс Прайс, который находился в это время в Петрограде, воспринял это празднование как зарю социализма. «Не думаю, что мне доводилось когда-либо видеть более впечатляющее зрелище, – писал он позже. – Это была не просто демонстрация трудящихся, хотя в ней приняли участие все социалистические партии, профсоюзы и объединения рабочих в России, от анархо-синдикалистов до самых умеренных демократов из среднего класса. Это была не просто международная демонстрация, хотя там были представлены все национальности бывшей Российской империи… [Это был] действительно большой духовный праздник, куда все человечество было приглашено отметить всеобщее братство»{576}.

По его мнению, эта масштабная демонстрация явилась «посланием миру» революционной России, которое нашло свое отражение в «непрерывном потоке красноречия… сотен ораторов, которые выступали на каждом свободном пятачке в городских парках и на площадях»{577}. Находившийся там Эдвард Хилд видел все это: на площади перед гостиницей «Астория» воздвигли так много трибун для выступавших, что он и его коллеги из Международного комитета Юношеской христианской ассоциации «могли, стоя на одном месте, слышать шестерых ораторов, одновременно выступавших с разных трибун». «Поток красноречия, решительный, пламенный, неистовый, тек час за часом. Как только один оратор уставал, что бывало примерно через полчаса, другой оратор тут же бросался к трибуне и продолжал выступление без малейшего перерыва». То же самое происходило и на площади перед Зимним дворцом, который был украшен громадным плакатом «Да здравствует Интернационал!» – там, казалось, была бесконечная череда выступавших, которые «под одобрительные возгласы и аплодисменты» по очереди высказывались то за правительство, то против него{578}.