Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт

Молившиеся в церкви казались, как всегда, преисполненными благоговейности. По впечатлениям Эдварда Хилда, «везде ощущалась новая атмосфера исполненных надежд и трогательного проявления братства»{560}. В Казанском соборе Морис Палеолог видел «те же сцены, что и при царизме, те же величественность и великолепие, ту же пышность церковной службы». Во всяком случае, набожность проявлялась еще сильнее, что выразилось во всплеске эмоций у прихожан, когда священник провозгласил: «Христос воскресе!»{561} Вскоре после этого наступила настоящая весна, и это усилило ощущение обновления. Зацвели каштаны, на Неве начал ломаться лед, золотые купола сверкали в лучах весеннего солнца, прохожие и уличные торговцы наслаждались оттепелью – у всех стали возрождаться надежды на лучшее. Пришли долгожданные известия из Америки.

Дж. Батлеру Райту и его коллегам в американском посольстве потребовалось два часа работы с четырьмя кодовыми книгами, чтобы расшифровать переданное из Вашингтона официальное заявление о том, что президент США Вильсон 6 апреля объявил войну Германии (24 марта по старому стилю; до посольства новости доходили с опозданием на два дня). Тем временем сотрудникам посольства названивали встревоженные журналисты, сотрудники диппредставительств союзных стран, а также «жаждавшие новостей американцы». Все завершилось тем, что их наконец вызвали в посольство, где посол сразу же после полуночи официально объявил, что Америка вступила в войну. Все в посольстве испытали огромное облегчение, поскольку последние несколько дней чувствовали огромное напряжение. Как вспоминал Дж. Батлер Райт, российская пресса отреагировала на эту новость «с несомненным воодушевлением»{562}. Некоторые проживавшие в Петрограде американские офицеры, в том числе офицеры ВМС, незамедлительно прибыли в посольство с просьбой позволить им вернуться домой, чтобы их зачислили в состав действующих частей. Продемонстрировали свою готовность оказать поддержку и бывшие российские офицеры, которые потеряли службу (некоторые из них скрывались после революции). Они «осаждали» офис военного атташе Уильяма Дж. Джадсона, «изъявляя желание поехать в Америку». «Таких было очень много, – признавался Джадсон. – Если их, в конечном итоге, не убьют свои же или большевики» и если Америка не предложит им убежища, то «единственным выходом для них, похоже, будет самоубийство»{563}.

На правительство США и американское посольство в Петрограде оказывалось громадное давление, чтобы чудодейственным образом гальванизировать военные усилия России. Дж. Батлер Райт писал в своем дневнике: «Все рассчитывают на то, что мы одолжим денег, заткнем рот социалистам, приведем в порядок Транссиб и вообще «встряхнем» это правительство, что требует колоссальной работы»{564}. Одних только проблем материально-технического обеспечения была масса, главная из них – плохая работа Транссибирской магистрали. Во Владивостоке возник чудовищный затор – в беспорядочном скоплении вагонов и подвижного состава застряли эшелоны продовольствия и военного снаряжения. Чтобы попытаться навести порядок, в Россию направлялась группа американских и канадских специалистов в области железных дорог во главе с Джоном Ф. Стивенсом, одним из строителей Панамского канала.

Начиная с середины марта, в Россию стали прибывать и другие иностранные визитеры, в основном британские и французские социалисты и профсоюзные лидеры, желавшие увидеть те изменения, которые принесла в страну революция. Одними из первых приехали представители Лейбористской партии Великобритании Джеймс О’Грейди и Уилл Торн. Как признался сотрудник посольства Фрэнсис Линдли, это были «честные, достойные рабочие», но «у них не было ничего общего с теми интеллектуальными теоретиками, с которыми они спорили час за часом. После одного из таких поединков они пришли ко мне в кабинет, чтобы освежить себя виски с содовой, – и дали выход своим чувствам, в оскорбительном виде живописав своих оппонентов. «Это просто куча г…нюков, старина!» – высказался Торн о принимавших их хозяевах-революционерах. В то же время российская социалистическая пресса осудила британских делегатов как «наймитов империалистического правительства, которые вообще не представляют рабочий класс»{565}.

Самым видным западным социалистом, посетившим Петроград, был Альбер Тома, член военного кабинета министров Франции. Он прибыл 9 апреля на одном поезде вместе с группой эмигрантов, возвращавшихся из Франции, Англии и Швейцарии. Встретить его собралось много народа во главе с педантичным Морисом Палеологом, который надел посольский фрак и цилиндр (затмив тем самым довольно убогий революционный почетный караул). «Теперь мы видим революцию во всей ее величии и красоте!» – с энтузиазмом воскликнул Альбер Тома, обращаясь к Палеологу, едва сойдя с поезда{566}. Жизнерадостного француза (по внешнему виду и по манерам скорее похожего на коммивояжера, чем на серьезного политика) разместили в гостинице «Европейская», где он «пытался безуспешно показать себя бескомпромиссным социалистом, поедая куриное крылышко с конца ножа», в то время как Палеолог сожалел о том, что он был вынужден развлекать гостя во французском посольстве одной из своих последних приличных бутылок бургундского. Несмотря на то что Альбер Тома вслух громко одобрял революцию, русских он не слишком впечатлил. Они подозревали, что он был обманщиком, «социалист-предателем», «буржуа», прибывшим для того, чтобы действовать от имени «капитализма, желавшего продолжения войны», и защищать его интересы{567}.

В свою очередь, Альбер Тома по секрету сообщил своей старой приятельнице Джулии Грант (которая вышла замуж за русского князя и стала зваться княгиней Кантакузиной-Сперанской), что русские социалисты «вообще не были социалистами, таких во Франции называют анархистами и коммунарами»{568}. Однако у визита французского министра была и другая цель, и Палеолог был готов к этому. Альбер Тома привез с собой письмо французского правительства об освобождении Палеолога с должности посла и вызове его в Париж. Как объяснил Палеологу сам Альбер Тома, «Ваша позиция в поддержку императора осложнит для Вас исполнение своих обязанностей при настоящем правительстве»{569}. Палеолог принял эту новость со свойственной ему невозмутимостью, хотя он и был возмущен тем, что ему пришлось услышать ее от такого выскочки, как Тома. Он был глубоко обеспокоен тем, как удержать Россию в войне, и был убежден в том, что необходимо усилить поддержку Милюкова и других умеренных членов Временного правительства. Альбер Тома, однако, поставил на Керенского как на единственного человека, способного «создать, с помощью Петросовета, правительство, достойное нашего [имелись в виду союзники] доверия». Прекрасно зная, что Петроградский Совет выступал за выход России из войны, Палеолог телеграфировал в Париж, предупреждая, что более чем вероятно, что Россия в ближайшее время откажется от продолжения военной кампании{570}.