Живой Журнал. Публикации 2009 - Владимир Сергеевич Березин

канонам жанра. А вот ещё одна книга — Боровика и Найтли о Киме Филби, вышедшая недавно в Англии, которую Боровик сейчас пытается воссоздать на русском языке. Это превосходная книга о Филби. Тем более Боровик посмотрел много что в архивах, записал беседы с самим Филби…

— И вот, на сладкое — может, мы коснемся художественной литературы…

— Ох. Многие вещи читать я не могу, мне даже жалко, когда вы занимаете в газете место этим валом. Я вот даже Агату Кристи читать не могу. Я гораздо больший поклонник Сомерсета Моэма, его "Рассказов о секретной службе" и "Эшендена". Грэма Грина, и Ле Карре — очень большого писателя. Его "Портного из Панамы" не перевели у нас, а между тем это вещь на голову выше "Нашего человека в Гаване", хотя сам Ле Карре отдает пальму первенства Грину. Это сатира — антиамериканская и антианглийская, очень умная.

Кстати, а вы не задумывались, почему у нас не читают Ле Карре? Весь мир им зачитывается, а у нас он популярности не приобрел, хотя его и издавали. А у нас я недавно купил его "Шпионы Смайли" на распродаже за пять рублей. Наверное, дело в том, что интеллигенция воротит нос от шпионской темы, а массовому читателю хочется чего-нибудь попроще — ему хочется спецназовцев, бегающих по крышам. Спецназовцы у нас были, но не они определяют лицо внешней разведки. Это же боевики — тоже очень нужные, например, во время штурма дворца Амина.

— Тут есть и другая проблема. Те боевики, что есть в нашей литературе, — довольно убогие. За редким исключением это неуклюжие попытки создать то, что называется "положительным образом разведчика". То есть такой образ, который по-настоящему необходим. Вот Джеймс Бонд, несмотря на всю ходульность этого персонажа, стал народным героем и им остается, как бы интеллигентный человек при этом. Но он ведь воюет на "той" стороне.

— Да… Но Джеймса Бонда нельзя рассматривать серьезно. Это такая забава.

— Однако он очень сильно повлиял на массовую культуру. Даже, можно сказать, сформировал её особый пласт.

— В известной степени. Ну и конечно, то, что делали, например, Доценко или Абдуллаев, идет от Джеймса Бонда. Мне гораздо ближе человечный Смайли у Ле Карре, хотя последний явно принизил интеллект злого гения из КГБ, которого захватывает Смайли.

— Кстати, сейчас переиздали "И ад следовал за ним". В нем ведь были сделаны какие-то изменения при последней публикации, да?

— Да. Я расширил там финал, замкнул его на сегодняшний день. Мой герой там отличается от канонического образа советского разведчика. Он ведь там пьёт и любит женщин, за что меня все время шпыняли. У него начальник — предатель. И именно поэтому он был встречен в штыки в КГБ. Хотя это идеальный герой для меня, настоящий патриот, ненавидящий предателей и честно выполняющий свой долг.

— Мне кажется, что вы, написав этот роман, сразу поставили себя за гранью популярной литературы. Потому что ваш читатель должен принимать правила ваших интеллектуальных игр. Потому что молодое поколение уже не понимает тех каламбуров, которые есть почти в каждом предложении. Для того чтобы понимать каламбур, нужно понимать фактуру советского времени.

— Я с вами не соглашусь. Чем больше я общаюсь с молодёжью, тем больше вижу множество умных и интеллектуальных молодых людей. Особенно на книжных развалах. Ну а узкий круг… Сколько людей у нас читают Платонова? Узкий круг — это даже комплимент.

19 января 2009

История про Михаила Рощина

Собственно, это разговоры с Михаилом Рощиным в феврале 2007 года. Тогда, 10 февраля 2007 года прозаику и драматургу Михаилу Рощину исполнялось 74 года. У него классическая биография писателя второй половины прошлого века — с географическими переменами и долгим путём к признанию. Рощин родился в Казани, жил в Крыму перед войной, затем, как все мальчишки его поколения он навсегда получает горький опыт эвакуации, переехав в Москву после войны, работает фрезеровщиком на заводе, корреспондентом в газете, и, наконец, учится в Литературном институте. Несколько лет он живёт на Волге, в Камышине, потом возвращается в конце пятидесятых в Москву, работает в "Новом мире". Потом к нему придёт общественное признание — впрочем, пьесу "Седьмой подвиг Геракла", запретили, а поставили вновь только в конце восьмидесятых. Но времена "вполне вегетарианские" и "Валентин и Валентина", поставлена и во МХАТе, и в "Современнике", и в БДТ, а потом и во множестве других театров. Вышел ворох фильмов по пьесам — "Валентин и Валентина", "Старый Новый год", "Роковая ошибка" и "Шура и Просвирняк". Потом "Спешите делать добро" и рощинский "Эшелон", что Галина Волчек ставила и в Москве, и в Хьюстоне.

— Вы провели детство в Севастополе, а для писателя память детства — особая вещь. Ощущаете ли Вы сейчас свою связь с этим городом? Ведь это другая страна.

— Я родился в Казани, а раннее детство (так уж вышло) провёл в Севастополе. Мальчишкой я упивался там морской романтикой, преисполнялся гордостью за всё, что связано с флотом, — от мала до велика город всегда был жив этой особой гордостью. Там я впервые влюбился мучительной детской любовью, там нашу семью застала война, оттуда мы с матерью уезжали в эвакуацию… Я любил и люблю этот город, знаю его, помню, чувствую. Горе было горькое, когда произошел кощунственный, равный измене Родине раздел флота и передача Севастополя Украине. Отчего не поделили Балтийский флот с Латвией, не подарили Кронштадт шведам? Сгоряча я даже написал стихи (чего не было со мной много лет): "Не делится надвое крейсер. И лодка не делится — ша!.. Эскадры не будет на рейде. А кто же там будет? Паша?.." Совершенно не "политкорректные" стихи, а скорее и вовсе не стихи, а всплеск, выкрик. Можно ли отнять у России Москву, Петербург, Курск, Смоленск? Так же и Севастополь.

— Вы не раз отмечали, что вы считаете себя прозаиком, а другие вас считают драматургом. Скажите, в чем принципиальная разница двух этих типов работы?

— Принципиальной разницы нет. Просто пьесу писать легче, — для меня, например. Всю жизнь я учусь писать. Это главное. Умеешь — напишешь и прозу, и пьесу, и газетную рецензию, и журнальную статью. Важно, чтобы было что сказать. Как правило, все мы начинаем со стихов, и я не исключение. Я ведь и в Литинститут поступал прежде всего как поэт, и с треском провалился бы — Долматовский дал разгромный отзыв на мои стихи, но спасло меня то, что к своим виршам я приложил не только рассказы, но ещё безумную,