Четвертое июня. Пекин, площадь Тяньаньмэнь. Протесты - Джереми Браун

Цзэминь. Хуан Чжэнчан имел в виду, что он «решительно поддерживает руководящую группу партийного центра во главе с товарищем Цзян Цзэмином»[128]. К сентябрю 1989 года Хуан, вероятно, слышал, как имя Цзяна упоминалось на собраниях, но, возможно, он не видел его в печати, поэтому написал неправильно. Хуан был не единственным, кто мало знал о новом генеральном секретаре. Когда в январе 1990 года Цзян появился на продовольственном рынке в Пекине, чтобы поприветствовать простых людей, «прошло несколько минут, прежде чем кто-либо из покупателей узнал его» [Gilley 1998: 169].

Критиковать Чжао Цзыяна и хвалить Цзян Цзэминя было безопасно, но некоторые кадры пошли на более рискованный шаг, восхваляя цели студентов в начале протестов и даже во время голодовки. Политрук Лю Сиян писал, что сначала он думал, что студенческие марши, петиции и голодовки были частью «демократического» и «праведного» движения, направленного на укрепление законности и искоренение коррупции.

Руководитель группы Цао Синьмин признался, что считал раньше студентов полными «патриотического рвения». Точно так же Чэнь Те думал, что их методы были правильными. Лю, Цао и Чэнь работали вместе в одной бригаде и следовали установленной формуле в своих резюме: после публикации 26 апреля 1989 года передовой статьи в «Жэньминь жибао», где студенческое движение было названо «беспорядками», они пришли к выводу, что их образ мысли был неправильным. Единственный пробел в их логике заключался в том, что голодовка, которую когда-то поддержали все трое, началась только 13 мая 1989 года, то есть через две недели после того, как в печати появилась передовица о «беспорядках». Эта хронологическая оплошность не смутила представителя партийной организации, утвердившего сводки. Почему бы и нет?

Лю Сян подписал все три бланка, включая свой собственный, поэтому ошибка проскочила, а другая кадровая характеристика студенческого движения – нет. В более длинном черновике резюме чиновник по фамилии Ван написал: «Я думал, что лозунги студентов против коррупции и официальной спекуляции были правильными. Иногда я даже немного сочувствовал». Затем кто-то другой и явно другим почерком зачеркнул эти предложения и заменил их на «Я сочувствовал, не понимая, что некоторые для маскировки беспорядков используют такие лозунги, как “противодействие коррупции” и “противодействие официальной спекуляции”. Я не осознавал, что это был заговор, организованный всего несколькими людьми» [Цзыво цунцзе 1989]. Ван был слишком искренен в выражении своих первоначальных чувств. Эта редакция могла быть попыткой защитить босса. Редактор понял, что чистка планировалась не для поиска правды.

Глава 28

Ложь и неповиновение

Начиная с кампании 1957 года против правых элементов, а возможно, и раньше, КПК воспитывала в обществе культуру лжи. Увидев, как десятки тысяч людей были подвергнуты остракизму и изгнаны из партии за открытое выражение критического мнения о партийной политике, многие стали использовать уклонение как стратегию выживания. Эта культура лжи процветала и во второй половине 1989 года. Она сводила на нет предостережения Ли Симина о «минимизации больших вещей» и «маскировке мелких вещей». Ясно, что чистка – не то время, когда партия готова изменить один из основных принципов работы. В большинстве школ и трудовых организаций людям сходило с рук сокрытие правды и ложь.

Одна аспирантка Пекинского университета, защитившая диссертацию летом 1989 года, вспоминала, что она и ее однокурсники договорились, что напишут всего одну фразу: «Я не принимал участия в беспорядках». Студенты вообще не хотели ничего писать, но профессор убедил их: «Это политика. Вы молоды, просто напишите и уходите». Если согласиться с официальным определением беспорядков, они просто солгали, потому что все они прошли маршем и протестовали на площади Тяньаньмэнь. Но поскольку никто из них не считал, что их действия можно квалифицировать как беспорядки, студенты сказали: «В конце концов мы поняли, что не солгали»[129].

Нечто подобное произошло в университете на севере Китая, недалеко от Пекина, где студенты одного факультета должны были написать о том, участвовали ли они в маршах и делали ли пожертвования протестующим. Затем следовало предоставить показания сокурсников, подтверждающие их ответы. Все писали одно и то же: никто не маршировал и средств не жертвовал. Показания свидетелей подтверждали это. Студент, который участвовал в марше, а затем скрыл свое участие, вспоминал, что после того как отчеты его факультета были отправлены вверх по иерархической лестнице, кто-то спросил: «Если никто не маршировал, то откуда взялись восемь тысяч марширующих?» В ответ студенты пожали плечами и пошли дальше[130].

Студентам такие ответы сошли с рук, но другие, более активные во время движения за демократию, столкнулись с серьезными проблемами. Студентка Пекинского университета вспомнила, что в мае и июне 1989 года ее соседка по комнате часами сидела на университетской радиостанции, зачитывая репортажи, подготовленные автономными студенческими союзами. Ее можно было бы назвать «распространительницей контрреволюционной пропаганды», одним из основных объектов чистки, перечисленных в Центральном документе № 3. Во время чистки соседка по комнате дала понять, что ничего не будет упоминать о передачах; она надеялась, что ее друзья тоже будут хранить молчание. Все молчали[131]. В данном случае умолчание было столь же эффективно, как и ложь. Уклониться было более сложно, но не невозможно, особенно тем, кто оказался в специальных списках «главных объектов чистки» (чжундянь цинча дуйсян), составленных руководителями чистки в каждом вузе или трудовой организации даньвэй[132]. Один из таких объектов, студентка бакалавриата Пекинского университета, работала в известной студенческой организации вместе с лидером протеста, бежавшим из Китая после расправы. Осенью 1989 года ее два раза в неделю вызывали на допросы в кабинет директора по безопасности студенческого городка. «Моя учеба была полностью сорвана, – сказала она. – Я ничему не научилась в этом семестре. Чистка была приоритетом». По ее словам, она уходила от вопросов, притворяясь «наивной и глупой невинной девушкой». Пока не было никаких письменных свидетельств или доказательств того, что она сделала, ее ответ на каждый вопрос звучал: «Я не знаю». Если ее спрашивали ее о конкретном человеке, она притворялась, что ничего не знает, говоря: «Каждый день я видела так много лиц…» Это сработало. «Это была успешная стратегия», – сказала она, отметив, что ей разрешили закончить учебу с «недостатком» в ее личном деле (данъань). Однако она не приписывала весь успех в уклонении исключительно себе. Студентка чувствовала, что сотрудники службы безопасности университета не заинтересованы в поиске компромата или в серьезном наказании студентов[133]. Она защищала себя, но ее тоже защищали. Как проницательно заметил в то время Перри Линк, этот «импульс взаимной защиты» после расправы был «особенно сильным» [Link 1992: 189].

В то время как в 1989 году сохранялась стратегия выживания, основанная на лжи, еще один пережиток политических движений времен Мао – доносы на других – во время чисток встречался на удивление редко. Вместо того чтобы поднять руку и сообщить о проступках коллег, многие молчали. Другие смело выступали в защиту друзей. Иногда это требовало хитрости, но часто срабатывало. Лю, студентка второго курса Университета Цинхуа, принимала участие в голодовке на площади Тяньаньмэнь. Во время чистки такое действие рассматривалось как серьезный проступок, но кто-то сказал, что она ходила на площадь и отказывалась от еды только потому, что ей нужно было похудеть [Шао 2014: 75]. Она быстро прошла процедуру чистки. Сам Цзян Цзэминь сказал, что