Ангел пригляда - Алексей Винокуров

– Ты слышал, что я сказал?! – гневался народный рапсод. – Понятное – мало, надо чтоб говенное было. Без говна у нас тут, как в реке, ничто не всплывет, потонет. Такое, понимаешь, пространство, такая метафизика.

– Я так не могу, – каялся Суббота, – не могу плохо…

– А ты расти над собой! – сердился приятель. – Человек ты или животное?! Ладно, предположим, природа взяла свое, написал хорошо. Не беда, взял ручку, пошел редактировать. Там серанул, сям дристанул, тут поднакакал – вот и книга готова, бестселлер.

Суббота от таких речей терял остатки разума.

– Ты ведь это не серьезно, а? – спрашивал он робко.

Рапсод глядел на него снисходительно, качал бородатой головой – символом благонамеренности и патриотизма.

– Дурила ты, идиот, романтик последний… Нет, хуже романтика – олигофрен в стадии дебильности, вот ты кто! Ты хочешь стать профессионалом или нет?

– Я профессионал, – возмущался Суббота.

– Кто – ты? Не смеши! – гремел тот. – Профессионал – тот, кто деньги своей профессией зарабатывает. Ты много денег книгами заработал? А? Ну, так вот и слушай умного человека…

Писатель сменил гнев на милость, говорил теперь спокойно, ясно, доверительно.

– У издателей нынешних мозгов-то нет совсем, а редакторы им подмахивают: что ни скажи, все золото и брильянты. Так вот, на мозги они не надеются, только на нюх свой издательский. Ну, а что пахнет крепче всего – известно. Вот они эту субстанцию за версту и чуют, и красную дорожку ей расстилают. Ты Пелевина «Сон Веры Павловны» читал?

– При чем тут Пелевин?

– А при том, что он первым этот закон постиг. У него весь рассказ про дерьмо, и в конце весь мир дерьмом затопляется. Вот это размах, я понимаю. Это магический жест такой со стороны писателя.

– И в чем смысл этого жеста?

– В том, чтобы привлечь к себе славу и деньги. И, как видишь, привлек.

– Что, только этим?

– Не только, конечно. Но это – главное.

Суббота сидел, повесив голову, думал.

– И что же, никакого выхода нет? – говорил тоскливо.

– Почему нету, есть. Перебить всех издателей, – грохотал в ответ Гера.

– Как – перебить? – не понимал Суббота.

– Трубою. Слыхал, может, железная такая есть труба, вдарил по башке – все, готово дело. Прийти к каждому, здесь и сейчас, и трубою, трубою! Да еще приговаривать при этом: вот тебе за Пушкина, вот за Гоголя, вот тебе за Льва Толстого, сучандра! Череп – хрусть, пополам!

– Да ведь это уголовщина!

– Зато кругом ренессанс настанет, искусства расцветут, науки.

Суббота, наконец, понимал, что над ним издеваются, обижался.

– Да ну тебя к чертовой матери, я серьезно!

Гера глядел, улыбался в бороду страшно, словно леший.

– Таким чистоплюям, как ты, один есть выход – вниз головою с автостоянки подземной сброситься, других способов не вижу…

Но этот способ не устраивал Юрия Алексеевича, никак не устраивал. И не потому, что был он человек верующий и самоубийство считал грехом. Просто полагал, что умереть никогда не поздно. А пока жизнь доставляла ему хоть малые радости, умирать он не хотел. И пусть даже весь мир соберется, чтобы публиковать макулатуру, он, Суббота, будет стоять на своем.

Но мир не очень-то интересовался его стоицизмом. Книжные издательства цвели и благоухали привычными миазмами, наполняя этим благоуханием магазины, библиотеки и частные жилища. Появлялись все новые сочинители, писаки и щелкоперы, некоторые на миг делались знаменитыми, занимали места при разных премиях и глянцевых журналах, премии разорялись, журналы закрывались, знаменитости исчезали, их сменяли другие, новые, такие же расфуфыренные и бестолковые. А он все так же влачился привычным путем, не глядя в зеркало, не считая седых волос. Нет, он, как и прежде, ненавидел мир, презирал людей, но это все было уже не так явно, не так ярко, глухо, словно под слоем пепла тлели еще, вспыхивали грязные искры. Мало-помалу он смирился, отошел, старался не думать ни о книгах, ни о литературе, тяжелым поденным трудом вырабатывал себе на кусок хлеба, на бутылку виски. Будь он не простой журналист, а нормальный Вечный жид, такая жизнь – без божества, без вдохновенья – могла длиться столетиями. Но он был не вечный, а рядовой гражданин, и где-то в недалекой перспективе уже явственно замаячила ему старость и верные ее спутники – бедность и болезни.

Впрочем, старости Суббота не боялся, от старости всегда имел он надежную защиту – безносую, безглазую красавицу смерть. Она, утешительница, уравнивала всех, побеждала любые беды, горести и несчастья, и пришла бы на выручку, стоило только махнуть призывно рукой. И сладко, и удивительно было сознавать, что в единый миг может все кончиться, и никто не прольет по нему слезы, никто не пожалеет, как будто не было на свете ни писателя такого, ни человека.

А обижаться тут не приходилось: это же он жил, не другой кто-то, и как жил?! Никому он не был ни другом, ни братом, не стал мужем ни одной женщине, родственников, простых крестьян, знать не желал. Единственный был дан ему дар, писательский, и тот он не реализовал, из гонора, из брезгливости: печатаете недостойных? – так не видать же вам меня как своих ушей, сто раз пожалеете, но будет поздно. А на самом деле причиной всему – простой паралич воли. Нужно было собраться в кулак, прыгнуть через голову, написать такое, чего никто еще не писал. Трудно? Трудно, конечно… Может, и совсем невозможно. Но попытаться-то было надо. Попытаться, попробовать, чтобы совесть была чиста, чтобы не клепать на людей попусту. И вот если это, великое, небывалое, не нашло бы своих читателей – тогда что ж, тогда, конечно, пей, мизантропствуй, не ставь в грош ни Бога, ни человечество. Но только тогда, никак не раньше!

…Черный, стоя над ним, давно уже что-то говорил, шевелил беззвучно губами. Суббота потряс головой, приходя в себя, звуки выплыли из ваты, стали постукивать, глухо взрываться, набирая понемногу силу и объем:

– Не упрямьтесь, Юрий Алексеевич, запишите сон. Вам же лучше будет.

Черный вдруг умолк, повернулся к полуоткрытой двери. Оттуда исходило какое-то тихое прерывистое бульканье, словно взрезали острым ножом садовый шланг и из него толчками, как кровь из горла, выходила наружу вода. Потом раздался невнятный шум: что-то тяжелое мягко повалилось на пол.

«Что же это упало?» – подумал Суббота, увидев показавшуюся в дверях Диану. Была она почему-то вся мокрая, в мокрых джинсах, по лицу стекали слезы, а рукав белой блузки запачкался красным. Черный быстро потянулся к пистолету.

– Нарушаете должностную инструкцию, – сказала Диана сухо. Но еще раньше левая рука ее совершила неуловимое движение, и черный упал, схватив себя за кадык. Суббота услышал знакомый булькающий звук, черный рвал и не мог вырвать из горла короткий метательный нож… Очки свалились с него, в широко открытых глазах вспыхивал и потухал желтый огонь.