Ангел пригляда - Алексей Винокуров

– Не будет! – сказал он мстительно. – Не будет по его никогда… Лучше скажите, чего меня тут заперли?

– Для вашей же безопасности, – сдержанно отвечал черный.

– Плевать на безопасность! Я хочу выйти! У меня клаустрофобия!

– Вранье.

– Ладно, нет у меня клаустрофобии. Но все равно. Я гулять хочу. Я свободный человек!

– Вас скоро выпустят…

– Когда?!

– Как только в вас исчезнет надобность.

Как только исчезнет надобность… Когда надобность исчезнет, его не выпустят, его шлепнут!

Суббота сел, тяжело дыша и глядя на черного ненавидящим взглядом. Броситься, перегрызть горло… А потом что? Наружу выбраться он все равно не сможет, только охрану разозлит. Свяжут его по рукам и ногам, и будет он ходить под себя. Нет, так не годится… Надо ждать. Ждать, ждать, определенно. Только непонятно чего.

Одна знакомая девушка, давно, много лет назад, сказала ему:

– Люди не понимают ценности терпения. Изо всех добродетелей она, может, самая главная. Без нее даже любовь не полна.

Он тогда по молодости не очень-то понял ее слова. То, что мужчины постигают ценою долгой жизни, терзаний, озарений, женщинам иной раз дается прямо при рождении. Но, говоря о терпении, не имела же она в виду буквальное терпение? Что же это выходит – тебя бьют, а ты терпи?

– И это иногда тоже, – сказала она тогда. – Непротивляться злу насилием, любить людей, когда они этого не заслуживают, даже просто ждать – это высшая добродетель. Ждать без цели, без выгоды, ждать, верить, что будет лучше.

– А если лучше не будет?

– Это все равно. Каждый человек рано или поздно умрет. Но это ведь не повод, чтобы лечь и умереть прямо сейчас. Если научишься терпению, оно само поднимет тебя вверх, ты станешь другим, увидишь свет…

Суббота стиснул зубы: увидишь тут свет, как же. Он всегда завидовал простым людям, которые говорят, что хотят, делают, что хотят, не боясь последствий, бросаются в драку. Свобода эта казалась ему восхитительной: не терпеть, а подойти и дать в морду. Но он не мог. В детстве боялся наказания, когда вырос – нарушения приличий. Он же не дикий, он не плебс, он приличный человек – интеллигентный, воспитанный. А сам между тем мечтал, как на улице, скажем, банда хулиганов нападает на девушку, а он разбрасывает их в разные стороны. Потом мечты изменились: он стал представлять, как киллеры нападают на знаменитого – непременно чтоб знаменитого – миллиардера, а он, Суббота, разбрасывает их в разные стороны. Миллиардер, восхищенный его храбростью, дарит ему миллиард, и потом они где-нибудь на тропическом острове под шелест волн за бутылочкой виски ведут долгие философские беседы. И ему уж больше не нужно, вывалив язык, бегать по редакциям и сочинять постылые тексты неизвестно о чем.

Иногда Суббота мечтал о вещах более приземленных, далеких от миллиардной философии. Как он, например, пишет книгу такой силы и красоты, что все немедленно понимают, что подобного писателя не было на свете, не было и не будет. Издатели выстраиваются к нему в очередь, чтобы издавать эту книгу, и не как обычно, в три тысячи экземпляров, а миллионами. Он ездит по всему миру, везде его принимают с восторгом и кланяются ему в пояс, предлагают денег без счета и просят научить жизни.

Потом и эти мечты ушли. Их сменило ожидание. Но не то ожидание, что в юности, когда ждешь, что завтра, в крайнем случае послезавтра, случится что-то необыкновенное, нет. Он знал, что ничего не случится, ни завтра, ни послезавтра, ни через год – никогда. Теперь он глядел на мир через окуляр бутылочного стекла. Начал с пива, перешел на коктейли, потом – на неразбавленное виски. Опьянение было ему приятно, смягчало жесткие углы и грани пейзажа вокруг. Временами, выпив больше обычного, он чувствовал себя снова юным, открытым людям и миру, готовым на подвиги и свершения. И тогда он ложился головой в подушку и плакал.

Но то были не настоящие слезы, от которых становится легче на душе. То была просто гиперфункция почек, которые выводили так лишнюю воду. Он не успел еще состариться, но радости в нем не осталось вовсе.

И он уже не ждал чуда. Перестал ждать, забыл. Но чудеса, однако, еще случались. Страшные чудеса, пугающие, черные. Такие, как корпорация «Легион», все это позорное и опасное сновидение… А самым страшным чудом маячила впереди смерть. Нависла темной ямой, оскалилась пропастью, ждала. Не его одного, конечно, всех ждала. Но его особенно…

Наверное, если бы рядом была женщина, которую он любил и которая любила бы его, он бы все для нее сделал. Он применил бы всю свою волю и доказал бы всем, что не зря родился на земле. Но женщины такой не нашлось, а те, которые были, не вызывали в нем ничего, кроме тоскливого недоумения…

Хуже всего, что нельзя, никак нельзя было понять, отчего все так случилось и жизнь Субботы пошла под откос. Ведь он был человек неглупый, образованный, талантливый даже. Может, талант его и сгубил? Звучит, конечно, глупо, но… С молодости люди восхищались тем, как он пишет – легко, остроумно, ярко. И он полагал, что это само собой разумеется и сама собой придет слава, материальное благополучие, мир откроется перед ним и не будет границ. Однако, повосхищавшись чуть-чуть, люди почему-то забывали о нем, обращали взор в сторону других. Те, другие, в подметки ему не годились, но надували щеки, изображали важность и глубину философии – и это оказывало влияние на людей даже очень умных. И вот книги выходили у других, интервью давали другие, а ему доставались крохи бессмысленных, ни к чему не ведущих и уже даже не радующих восторгов.

– Если я так хорошо пишу, почему меня так мало публикуют? – хотелось крикнуть ему иной раз.

Но он, конечно, не кричал. Это было бы недостойно. Он вообще презирал всю эту мышиную возню, когда заводятся нужные связи, знакомства, оказываются взаимные услуги, и отсюда вырастают лауреатства и репутации. Если книга хорошая, полагал он, она сама пробьет себе дорогу.

Время показало, как жестоко он заблуждался. Он заходил в книжный магазин – и его начинало тошнить. Десятки, сотни, тысячи книг – бездарных, никуда не годных – оскорбляли его, лишали душевных сил, желания что-либо делать самому. Из всех этих тысяч для чтения годились дай бог несколько штук. Да и те особенной радости не приносили: даже и рукой мастера написанные, лишены они были вдохновения, не доставляли той почти физической радости, которую так ценил Суббота при чтении. А вот он сам – он мог писать книги необыкновенные. Но что-то не было желающих их печатать.

– Понимаешь, старик, книгоиздательство – это сейчас чистый бизнес, и в нем действуют законы бизнеса, – объяснял ему знакомый писатель Гера, успешный, выпускающий книги тиражами по три тысячи. – А закон бизнеса в том и состоит, чтобы как можно больше людей купило. Грамотных мало, дураков много, вся надежда на них, на дураков. Только и дурака надо уважить, не тыкать ему в нос Львом Толстым да Гоголем, а что-нибудь говенненькое, понятненькое…

– Да я, по-моему, понятно пишу, просто, – защищался Суббота.