Вилла в Италии - Элизабет Эдмондсон

Никто не захотел снова пойти в башню после ленча.

— Если даже кодицилл находится на одном из следующих этажей, он никуда не денется, — заметил Уайлд. — Время терпит.

Писательница ушла на пляж с книгой; мужчины решили помочь Пьетро с запоздалой обрезкой деревьев в саду.

Делия нашла подругу за чтением в тени аркады и, сев на мраморную скамью, рассказала подробности визита в башню.

— Радуйся, что не пошла. Не могу передать тебе весь кошмар того, что мы увидели.

— Могу представить; наверняка фотография со свадьбы Фелисити повергла тебя в шок. А что остальные?

— Марджори была заснята выходящей из ворот больницы Святого Георгия, с выражением королевского трагизма на лице. Не могу сказать, что Джорджа засняли в тяжелый момент, потому что на фотографии он с группой очень жизнерадостных людей. Но наш товарищ все равно расстроился. — Делия помолчала. — А вот про фотографию Люциуса я в курсе. Уайлд рассказал мне об этом, когда мы вышли, уж не спрашивай почему.

— А что на этой фотографии?

— Он сам перед входом в военно-полевой суд. — И, заметив испуганное лицо Джессики, поспешила пояснить: — Да нет, он был оправдан, все честь по чести. Только на войне с ним произошло нечто такое, что до сих пор его мучит. Фотография воскресила в нем эти воспоминания, и по какой-то причине он почувствовал потребность с кем-то ими поделиться. Жаль, что ему подвернулась я, а не ты. Ты проявила бы больше понимания и сочувствия.

— Думаешь, Люциус из тех мужчин, которым все равно, перед кем изливать душу? — спросила Мелдон, тщательно подбирая слова.

— Надеюсь, что нет. Но ты вызываешь у людей доверие: ты гораздо лучше умеешь слушать, чем я. Ты добрее. Впрочем, он не плакал и не просил сочувствия: просто так случилось, что Уайлд никогда ни с кем не говорил об этом и почему-то сейчас испытал такую потребность.

— Странно, — задумчиво проговорила Джессика. — Казалось бы, после такой исповеди человек должен стать веселее и беззаботнее. А получилось наоборот.

— До войны он хотел стать художником. Его родители были не в восторге от этой идеи, что послужило одной из причин, почему Люциус пошел в армию. Я думаю, разговор о том происшествии заставил его вспомнить о своих несбывшихся мечтах.

— Но после войны он уж точно мог поступить, как считал нужным, не так ли? Уехал из дому мальчишкой, а вернулся мужчиной.

Верно, подумала Делия, но уезжал он свободный духом, а вернулся с ужасным камнем на сердце, обремененный чувством, что должен искупить вину за происшедшее.

— Родительскому давлению порой трудно противостоять.

— Ты же сумела устоять против давления отца. Тот тоже хотел, чтобы ты влилась в семейный бизнес по возвращении из университета. Но ты настояла на своем и пошла на оперную сцену.

— Да, это так, — подтвердила Воэн, думая о тяжелых битвах, которые пришлось выдержать, о борьбе за то, чтобы получить образование, которое ей было нужно, против твердокаменного сопротивления отца. О том, как пришлось сменить фамилию — официально, а не только для сцены. «Чтобы тебе не пришлось чувствовать, будто я запятнала семейное имя», — заявила она отцу, радуясь, что видит боль и обиду в его глазах при этом жесте независимости.

Джессика все еще размышляла о Люциусе:

— Если по натуре он художник, нелегко ему, должно быть, каждый день трусить в банк. А может, из него все равно не получился бы настоящий художник, а только вечный дилетант. Не то что ты, со своим громадным талантом, с голосом, который так ценят, профессионал с головы до пят. Ведь именно твой агент всегда звонит тебе, а не наоборот. Везучая!

— Да, — вяло отозвалась Делия. — Не устаю это себе повторять.

К обеду вновь накрыли стол на террасе, и Бенедетта зажгла настоящий лес из свечей, ароматизированных цитронеллой, чтобы отгонять туч и насекомых, которые — как она чувствовала — в ином случае слетятся и начнут пожирать обедающих.

Мягкие, трепещущие огоньки придавали столу и всей террасе очень веселый и нарядный вид. Ели пасту в зеленом соусе, о котором Воэн подумала, что он из амброзии. Служанка сказала Люциусу, что соус называется pesto и готовится из листьев базилика и хвойных семян.

— Бенедетта выращивает ранний базилик в кухне на подоконнике, — сообщила Марджори. — Я никогда его раньше не ела. Как вы думаете, это то же самое растение, что в китсовском «Горшке с базиликом», с похороненной в нем головой Лоренцо?

Сегодня они выпили вина больше обычного, и раскрасневшаяся Джессика была разговорчива. Она бросила взгляд через стол на Уайлда:

— Надеюсь, я не разглашаю чужих тайн, но Делия сказала мне, что вы живописец.

Воэн готова была ее задушить. Теперь Люциус подумает, что она насплетничала про него подруге. Выболтала всю историю, которую он теперь и сам не рад, что рассказал и которой — Делия была уверена — совершенно не хотел бы делиться с остальными.

На миг на лице американца промелькнуло выражение… нет, не ярости, а паники, замешательства. И тут же его отпустило.

— Девушки пошептались?

— Я только сказала Джессике, что вы рисуете! И все!

— Я больше не рисую. Баловался, когда был мальчишкой.

В его словах слышалась завершенность, но Делия, под действием вина утратив осмотрительность, не собиралась оставлять этот разговор.

— Я певица, — заявила она.

— Мы знаем, — кивнула Марджори.

— И очень хорошая, — добавил Джордж. — Та пьеса Шуберта, что вы исполняли на днях… У вас талант трогать сердца мужчин.

— А каково это, по-вашему, «трогать сердца». Что при этом испытываешь? — спросила Воэн с негодующими нотками в голосе.

— Наверное, ощущаешь свое могущество, — предположил Уайлд. Он откинулся на спинку стула и наблюдал за певицей.

Задумчиво взболтав вино в бокале, она полюбовалась его богатым цветом на фоне пламени свечи.

— Я думаю, это крайне любопытно. Нас тут пятеро, и ни один не занимается тем, чем хотел бы или чем ему следовало бы заниматься.

Джордж недовольно помотал головой:

— В моем случае вы ошибаетесь. Я ученый, этому обучался и всегда хотел этим заниматься.

— Нет, это не совсем так, — возразила Марджори. — Возможно, так было в прошлом, но сейчас все изменилось, не правда ли? Из-за того, чем занимались во время войны — не знаю точно, что это, но полагаю, ваш интерес имеет прямое отношение к атомной бомбе или чему-то столь же ужасному, — вы разочаровались в науке. Она была вашим божеством, и вот теперь вы обнаружили, что оно не такое уж доброе.

— Прошу прошения! — оскорбленно вскинулся Хельзингер. — Наука — божество? Это весьма абсурдное и ненаучное допущение. И уверяю вас, в корне ошибочное!

— Вовсе нет. Вы, ученые, возводите науку в ранг религии. Да, вместо церквей у вас лаборатории, а вместо алтарей — лабораторные столы, но вы обособленное племя, точь-в-точь как священнослужители, и думаете, что знаете ответы на все вопросы. Тоже точь-в-точь как слуги Божьи.