Анатомия Луны - Светлана Кузнецова

– Ей не велели приезжать в Китайский район. Она ослушалась.

* * *

Мы возвращаемся в Пехотный глубокой ночью.

– Ло, пойдем выпьем с нами, – мрачно говорит Рубанок.

Из хутуна мы привезли лишь черно-белую фотографию мертвой китаянки. Это не доказательство. Слово семерых ублюдков, что после разговора с Аароном знают, как китайский героин попал на русские улицы, могло бы стать доказательством. Но Рубанок угрюм. Он нутром чует – не в этот раз. Зайка все решил. И слово ублюдков тут ничего не изменит.

Я шагаю к Рубанку, чтоб обнять его, и незаметно для остальных шепчу ему на ухо: «Мы с ним свалим отсюда сегодня ночью». В глазах у Рубанка облегчение. Он похлопывает меня по плечу, и вся русская бородатая шобла шагает в чайхану без меня. А я отдаю фото мертвой Мэй Лотреку. Знаю, ему грустно. Теперь уж не отрубить ей пальцы и на левой руке, никак не выразить свою любовь.

Надо торопиться – к пирсам, к Федьке. Я так хочу заглянуть в его желто-карие насмешливые глаза. Я буду гладить его шрам на скуле и расскажу обо всем, что со мной случилось в этот странный день. За губы и чресла этого ублюдка, за его ладони цвета высветленной солнцем вишневой косточки я продала душу дьяволу.

Лотрек увязался за мной – раскачивается маятником на руках, ползет сквозь мартовскую метель. Он рассчитывает угоститься текилой в баре у пирсов. Ведь иногда на молчаливого бармена-абхаза что-то накатывает, и он наливает русскому калеке за счет заведения.

* * *

Я не сделала никому зла. Я никого не убила. Я просто писала темперой и маслом. Поэтому я иду под сырым снегом, что тает, едва ложась мне под ноги, и тихо улыбаюсь.

Я не дошла даже до сквера Фукса, не успела свернуть к пирсам. Ревущие байки выкатили из переулка. Четыре байка, пять всадников. Пятый сидел за широкой спиной бородача-латиноса. Рукав бекеши у этого щуплого всадника был заткнут за ремень. Это Хосе, безрукий и плачущий.

Грязные меховые бекеши. Кожаные ножны на ремнях. Они окружают меня прежде, чем я добегаю до подворотни. Там, во дворе-колодце, мне уж не укрыться, не нырнуть за мусорный бак, не забиться в щель. У меня отнимаются ноги, когда бородатый хватает меня за волосы и толкает в снег. Ацетоном пахнет воздух. Ацетоном пахнут мои легкие, печень и селезенка. Я вижу на переднем колесе байка примерзшую сплющенную резиновую жвачку невозможного серого цвета. С меня срывают пальто – обстоятельно и обыденно, со знанием дела. В снег падает конверт с моей индульгенцией. Сальвадорец с вытатуированными на лбу крестами дышит кисло-остро какими-то наполовину переваренными специями и табаком. Их проклятый хриплый испанский. Я понимаю лишь три обращенных ко мне слова – «стой на ногах». Стой на ногах… до тебя наконец доходит шокирующая новость – ты в аду, сукина дочь. Втыкаешь? Прямо во втором кругу, где блудников в кромешной тьме истязают пыльные смерчи. Осмыслить этот ад нельзя. Поверить в него невозможно.

Я вижу край неба цвета нестираной рубахи господа, я пытаюсь набраться мужества, но мужеству неоткуда взяться. Последние робкие его семена выдувает из мира штормовой ветер с залива, ветер вот-вот вспорет полотно реки, сдвинутся островерхие торосы, грянет ледоход. Только бледное, как гнида, ползучее, как вошь, безвольно дрожит в душе. И я, дрожащая срань и рвань, лежу вниз лицом в грязной льдистой мразоте, с разорванным на спине платьем и смиряюсь с адом. Они ржут, а я смиряюсь.

Тулуз Лотрек, так и не доковылявший до бара у пирсов, устраивается в подворотне у кем-то разожженного костра. Вытаскивает из кармана сухарь и жует, равнодушно наблюдая за беспределом ублюдков-латиносов. Ветер, костер, ад – обычная ночь.

«Не кричи», – предупреждают меня. Но я и не кричу. Я просто дышу навзрыд, молча. Хосе, безрукий и плачущий, первым расстегивает ремень, придвигает меня к себе, как овцу, – мои продрогшие бедра, мой бедный и бледный зад к своим ублюдским волосатым чреслам – и забивает в меня кол. А потом очередь лобастого, с крестами. Я – комок из ледяных соплей и растрепанных рыжих лохм, и ко мне выстроилась батарея вспотевших латиносов. Дышат мощно, по-лошадиному, выкручивают мои посиневшие руки, держат за шею. Дрожащий Умо под мартовской русской метелью превращается в насекомое. Ад построен кругами, из него нет выхода – Хосе подходит снова… долго… долго… долго… слишком долго… даже у звезд есть предел жизни, а моя мука длится бессрочно. А потом случается то, чего мне уже до конца своих дней не осмыслить, – то ли выброс из ада, то ли спуск на еще один, куда более глубокий уровень. Грохочет выстрел. Мозги Хосе брызжут теплом мне на спину, и кол мертвеца выскальзывает из меня. А выстрелы не смолкают.

* * *

Африканец кладет дрожащей рукой обрез на мокрый асфальт и хрипло говорит:

– Мы допрыгались, Ло. – А я сижу на асфальте, глотаю слезы и сопли и никак не могу оторвать взгляд от костра в подворотне. Вот Федька в расстегнутом бушлате. Вот Лотрек, поспешно раскачиваясь, шлепает прочь, подальше – наверное, к бару у пирсов. Вот четыре байка. Вот пять припорошенных снегом трупов. Он застрелил их всех. У каждого латиноса дыра в голове. И вот снова всполохи догорающего огня в подворотне. Этот проклятый костер стал центром мира.

Мы дрожим на ветру и курим. У него ужасный взгляд – он на меня не смотрит. Вообще не понятно, куда он смотрит. Волосы, как солому, шевелит ветер. Поперечная складка прорезала лоб. Большие, растрескавшиеся губы плотно сжаты. Он жадно втягивает табачный дым. Мысли прыгают, точно блохи на начальной стадии отравления инсектицидами. В прыжке блоха развивает такую сатанинскую скорость, которую не воспринимает зрение человеческое. Что, черт возьми, нам придумать? Как, пресвятые грешники, нам спастись?

– Пошли, Ло! – говорит он. Но я уже не человек. Я – растекшееся в кисель пятно на мостовой. Я могу лишь скорбно, трепыхаясь, ползти – раздавленное насекомое. Африканец подхватывает меня, закидывает на плечо и шагает. Я легонько раскачиваюсь, а под диафрагмой у меня кто-то тихонько рыдает – маленький, сплющенный, забытый, не нужный никому, роняет слезы в слякотную мразь под его армейскими ботинками.

Он бросает меня на заднее сиденье пикапа. Дыра от пули и расходящиеся трещинки на ветровом стекле – как спирали вангоговских звезд. Где-то среди красных песков марсоход Curiosity в последний раз удивленно вздрагивает, потревоженный рукой господа, – это господь-труженик выкапывает кратер, сажает в него семечко марсианской конопли. Армейский ботинок на педали газа. Пикап срывается с места с заносом. Не взяв с собой ровным счетом ничего, мы пытаемся свалить из ада.

Мы несемся по ночным улицам, мимо костров в мусорных баках к пирсам. Сырая мартовская метель и желтые фонари навстречу. Грязная мразь летит из-под колес. Безбрежная промозглая черная весна надвигается на нас.

У пирсов – простор и чистый снег. Еще немного – и сфинксы. Еще немного – и Канаткин мост. Еще немного – и, минуя баррикады старых автомобильных покрышек, мы вырвемся за границы квартала. Без всяких индульгенций. Нам так не хочется умирать в аду. Но ад всюду.