Анатомия Луны - Светлана Кузнецова

Мысль еще не выкристаллизовалась в мозгу. Нужно время. И тогда он поймет, зачем купил эту чертову пушку. Когда не останется сил тащить по асфальту себя, шматок жесткого мяса, глыбу из соплей и слез, когда последний мускул души устанет… Вот тогда он подойдет к краю земли, глянет на огромную Луну, со всеми ее серебристыми кратерами и морями, и ухнет с радостным сердцем куда подальше с этой планеты. Достойный выход. Лучший способ остаться человеком.

Становится легче от проблеска этой еще неясной мысли. Он стоит с кистью на Канаткином мосту и вместо реки, вместо индусов на том берегу, вместо неба и солнца – вместо всего малюет жирную черную точку на холсте.

* * *

Утро начинается с того, что над куполом церкви на Притыковской поднимают грай вороны, а мартовские деревья в сквере Фукса облепляет колония грачей – они наконец-то прилетели, эти мигранты с юга, и сквер теперь как знаменитая картина Саврасова: серые островки пористого снега, грязное небо, кривые ветки и нашествие черных птиц. На Тарповке котлован – прорвало теплотрассу, пар валит над улицей, ремонтируют. Из котлована вытащили пролежавшие в земле черт знает сколько человеческие кости. Всем плевать, их просто выкидывают в мусорный бак, заливают из канистры бензином и поджигают. Тротуары засыпало сырым снегом. В скверах лежат черные метеориты. А здесь, на пирсах, метет мартовская метель и ветер пахнет морем – верный признак весны.

Федька, подняв ворот бушлата, шагает к пикапу. Но останавливается, достает сигарету и курит, хмуро разглядывая ветровое стекло. Оно пробито пулей. Вошла в лобовуху, вышла через заднее стекло. Пулю Федька тоже находит – в кузове. Со стальным сердечником. Африканец знает почти наверняка, кто стрелял. Шизанутый Пеппе, безрукий и плачущий, из своего револьвера-слонобоя для извращенцев. Кто же еще?

Придется ехать к Анзуру, менять лобовуху. Но это завтра. А сейчас он заводит пикап с дырой и трещинами на ветровом стекле и едет через Канаткин мост на Говенскую сторону. Хосе не расстроит его планов. Нет, сегодня он до ночи у индусов, за рекой. Ведь сегодня Санджи женит Раджеша на своей сестре. И это хорошо – на свадьбе можно толкнуть весь остаток дури из прошлой партии.

За рекой женщины в ватниках и шалях из пашмины, перекрикиваясь, чистят рыбу, бросают в бочки, заливают тузлуком. На Зелейной Африканец останавливает пикап и ждет Раджеша.

Раджеш выходит в длиннополом сюртуке с дырой на локте, но зато расшитом золотыми узорами. Это особый сюртук – шервани. Он один такой на весь индусский район. Принадлежит старику, что живет за рынком. Старик-индус хранит шервани как реликвию и сдает его в аренду тем, кто попросит, за большие деньги и только по особым праздникам. Раджешу-жениху без шервани никак – только под него Раджеш таки напялил грязный свитер и пузырящиеся на коленках джинсы: март в арктической Ост-Индии – суровая штука, в одном шервани замерзнешь.

– Ты в черном, друг… на свадьбу же нельзя… – расстраивается Раджеш первым делом. И лишь потом интересуется, кто проделал дыру русскому ублюдку в ветровом стекле.

Федька молча достает из кармана пулю и показывает индусу.

– Думаешь, Хосе? – качает головой Раджеш. – Хочешь, убью его на всякий случай? Индусы с латиносами перемирия не заключали…

– Не хочу.

Раджеш вздыхает, смотрит на бушлат Африканца. Эти русские ублюдки перестанут носить черное, только если на свете появится цвет еще темнее. Наконец смиряется:

– Ладно, тебе можно и в черном.

* * *

Я смотрю в окно. У пирсов, возле бара, собираются русские с обрезами. Разжигают костер. Ветер разносит дым. А они, хмурые, греют руки в полуперчатках у рваного огня и ждут чего-то. Чего они, бородатые подонки, ждут?

Вдруг случается немыслимое – в дверь квартиры кто-то настойчиво колотит. Ублюдки под окном. И нежданный гость под дверью. Мир уже через край полон полезшей из всех щелей внезапной ерунды. А все весна. Видно, апрель совсем близко.

Это Ольга. Врывается в прихожую. Обдает меня запахом сырой улицы. Как ветер, проносится по всем пяти комнатам. Останавливается посреди кухни. А на кухне, на столе, меж хлебных крошек и окурков в пепельнице, разросся в горшке лохматый куст – Федькин любимчик. Ольга ошеломленно смотрит на куст, на снежную морось за окном, на меня, на окурки в пепельнице и надломленную булку. У нее вид человека, передознувшегося амфетамином. Сдвинуты брови, дрожит нижняя губа. Она стискивает руки, потом нервно стучит костяшками пальцев по краю стола. Она не знает, как ей теперь быть. Наконец охрипшим голосом произносит:

– Где он?

Я молчу. А она шагает ко мне. Ее чуть раскосые глаза полны боли. Я вижу, как ей этого хочется – вцепиться мне в шею, задавить. Но она не сделает ничего такого. Ольга – единственная святая в квартале кромешных подонков. Она их мадонна. Мадонна достает из кармана конверт и сует мне в руку:

– Уезжай с ним, Ло. Не будь мразью. Зайка его приговорил. Убьют его, понимаешь?

Я мну в руках конверт, потом решаюсь вскрыть его. В нем – фальшивые документы. Ольга достала их через местных евреев. Моя индульгенция, пропуск на ту сторону. Я знаю, все это не ради меня. Просто она понимает: Африканец не уедет без своей проклятой рыжей Ло. Едва слышно я спрашиваю:

– За что?

– За героин, Ло. Китайский героин на русских улицах.

– Но Федька ни при чем.

– Это значения не имеет, – раздраженно прерывает она. – Просто обещай мне.

И я ей обещаю. Провожаю взглядом стремительно сбегающую по лестничным пролетам Ольгу. Закрываю дверь, сажусь на корточки и смотрю в точку. Китайский героин на русских улицах…

У другого берега в лед вмерзла баржа – эта посудина с обледенелыми бортами гниет на Говенской стороне уже полвека, не меньше. Однажды, совсем скоро, апрельской ночью на реке затрещит и расколется лед. Будет дуть ужасный ветер. Торосы начнут крошиться. Всюду встанет шелест льда. Мутная вода поднимется и затопит причалы. Ледоход, самый в моей жизни долгожданный, – до него всего-то несколько дней осталось. Апрелем уже пахнет воздух. Апрель – время, когда на предутреннем небе Северного полушария человеческому глазу не за что зацепиться. Почти не видно звезд. Разве что мерцают невзрачные далекие точки созвездия Тельца.

Мне бы хотелось, чтобы однажды в апреле к этой барже медленно подошел буксир. Гудок – протяжный и низкий в утреннем тумане, как голос валторны. Сцепка. Страховочный трос. Механик, жадно затягивающийся сигаретой у фальшборта. Навигационные огни. Буксировочный катер толкает баржу. Баржа впервые за полстолетия отплывает от берега и отправляется в свой последний сплав по апрельской реке. Она, несомненно, затонет. Она не жилец. Слишком стара, насквозь прогнила. Но хотя бы одну морскую милю. Со скоростью два узла. Под кормой буксира – кильватерная струя, вспененная гребными винтами. За этим мощным бурлящим потоком можно наблюдать вечно. Мимо поплывут буи – пунктир фарватера. Когда-то эти буи горели в ночи керосиновыми огнями. Каждый вечер бакенщики садились в вельботы и зажигали эти речные плавучие маяки.