Жена смотрителя зоопарка - Диана Акерман

Когда однажды позвонили из канцелярии губернатора и потребовали Яна, все обитатели виллы решили, что его ждет арест, паника охватила дом, ему советовали бежать, пока еще возможно.

– Но кто тогда будет защищать и поддерживать всех вас? – спросил он Антонину, понимая, что побегом приговорит их к смерти.

На следующее утро, когда Ян собирался в канцелярию и они уже попрощались, Антонина прошептала то, о чем не говорили:

– У тебя цианистый калий с собой?

Ему было назначено на девять утра, и Антонина могла бы поклясться, что секунды тикали внутри нее все время, пока она занималась повседневными делами. Около двух часов дня, бросая в кастрюлю начищенную картошку, она услышала шепот: «Пуня». С замирающим сердцем она подняла глаза и увидела Яна, который стоял прямо перед ней в открытом кухонном окне. Он улыбался.

– Знаешь, чего они хотели? – спросил он. – Ты не поверишь. Когда я пришел в канцелярию губернатора, меня отвезли на машине в Констанчин, личную резиденцию Фишера. Как оказалось, его охранники обнаружили рядом с домом и вокруг в лесу змей; они перепугались, решив, что члены подполья могли напустить ядовитых гадов, чтобы те изжалили немецкое правительство! Лейст посоветовал им связаться со мной, как единственным, кто разбирается в змеях. В общем, я доказал им, что змеи не ядовитые, переловив их голыми руками! – После чего Ян угрюмо добавил: – По счастью, в этот раз цианистый калий не потребовался.

Однажды днем, уходя с работы, Ян положил в свой рюкзак два пистолета, прикрыв их только что зарезанным кроликом. Сойдя с трамвая у мемориала на площади Ветеранов, он вдруг наткнулся на немецкий патруль из двух солдат, один из которых прокричал: «Руки вверх!» – и приказал открыть для осмотра рюкзак.

«Мне конец», – подумал Ян. После чего улыбнулся обезоруживающе и произнес:

– Как же мне открыть рюкзак, когда у меня подняты руки? Лучше сами посмотрите.

Солдат заглянул в рюкзак и увидел тушку кролика.

– Ишь ты, кролик! На завтрашний обед?

– Да. Должны же мы что-то есть, – сказал Ян, все еще улыбаясь.

Немец сказал, что он может опустить руки, и, проговорив «Also, gehen Sie nach Hause!»[84], отправил его восвояси.

Антонина писала, что, пока слушала рассказ об этой опасной встрече, кровь пульсировала в венах с такой силой, что кожа на голове шевелилась. И то, что Ян, кажется, веселился, пересказывая ей эту историю, посмеиваясь над тем, что могло обернуться трагедий, расстраивало ее больше всего.

Спустя годы Ян признавался журналистам, что подобный риск притягивал его, волновал, он гордился собой как солдатом, заставляя себя забывать страх и быстро соображать в трудных ситуациях. «Хладнокровный» – так описывала его Антонина, и это был комплимент. Эту черту его характера, столь непохожего на ее, она находила удивительной, странной, а кроме того, посрамляющей ее, потому что она была неспособна на подобное проявление бесстрашия. Она тоже попадала в опасные ситуации, но если Ян, как она считала, выходил из них благодаря героизму, то ей, по-видимому, просто везло.

Например, зимой 1944 года, когда газ подавался с перебоями и в ванной на втором этаже не было горячей воды, беременная Антонина тосковала по такой плотской радости, как ванна с поднимающимся над ней паром. Поддавшись импульсу, она позвонила родственникам Яна, Марысе и Миколаю Гутовским, которые жили в Жолибоже, районе к северу от центра Варшавы, чудесном месте на левом берегу Вислы, где некогда обитали монахи, и давшие этому уголку название Жоли Бор (Прекрасный Берег). При упоминании горячей воды их кузина, как Антонина и надеялась, сказала, что горячей воды у них полно, и пригласила ее в гости с ночевкой. Антонина редко покидала виллу в одиночестве, обычно лишь отправляясь в мясную лавку, на рынок, в другие магазины, но редчайшая возможность посибаритствовать так манила, что, «получив разрешение Яна», она храбро отправилась навстречу сугробам, февральскому ветру и немецким солдатам. До дома родственников она добралась под вечер.

После ее долгой ванны все собрались в столовой, «красиво отделанной комнате с элегантной мебелью и безделушками». Внимание Антонины привлекли блестящие пятна на стене: коллекция серебрившихся в рамке крошечных чайных ложечек, каждая из которых была украшена эмблемой какого-нибудь немецкого города, – недорогие сувениры, которые Гутовские привозили из довоенных поездок. После ужина Антонина ушла в комнату для гостей и заснула, но в четыре утра ее разбудил рев машин прямо у дома, она услышала, что Марыся с Миколаем кинулись к окну, выходившему на улицу. Она бросилась вслед за ними, и, не включая света, они наблюдали за грузовиками, затянутыми брезентом; они стояли на Тухольской площади, где собралась огромная толпа и немецкая полиция, которая все подтягивалась на других машинах. Антонина писала, что, пока солдаты загоняли в грузовики людей, чтобы отправить их в лагеря, сердце ее колотилось в тревоге и надежде, что ее не угонят вместе с остальными. Решив, что происходящее их не коснется, Антонина с Гутовскими снова легли, однако вскоре громкий стук в дверь вынудил Миколая спуститься прямо в пижаме, и Антонина испугалась за свою семью, которой теперь придется жить без нее. В следующий миг немецкие солдаты уже стояли в коридоре и требовали предъявить документы.

Указывая на Антонину, один солдат спросил Миколая:

– Почему эта женщина не зарегистрирована здесь?

– Она моя родственница, жена директора зоопарка, – объяснил Миколай на беглом немецком. – Она просто осталась на одну ночь, потому что у них дома нет горячей воды, вот она и приехала принять ванну и переночевать – ничего больше. На улице темно и скользко, не самое лучшее время для беременной женщины, чтобы куда-то идти.

Солдаты продолжали осматривать дом, переходя из одной изящно убранной комнаты в другую, обмениваясь довольными улыбками.

– So gemütlich[85], – произнес один из них слово, выражающее довольство и жизнерадостность. – Наши дома разрушены после налетов.

Позже Антонина записала, что она прекрасно понимала их горечь. В марте американские бомбардировщики сбросили на Берлин две тысячи тонн бомб, а в апреле тысячи самолетов вели бои над некогда прекрасными немецкими городами. Солдаты тосковали по gemütlichkeit[86], однако худшее было еще впереди. Под конец войны союзники подвергнут немецкие города ковровым бомбардировкам, в том числе и Дрезден, историческую родину гуманизма и жемчужину архитектуры[87].