Жена смотрителя зоопарка - Диана Акерман

Антонина описала в своем дневнике, как двое эсэсовцев с автоматами наперевес распахнули дверь виллы и заорали: «Alles rrraus!»[90]

Охваченные ужасом, все они выскочили из дома и выстроились в саду, не зная, чего ожидать, но опасаясь самого худшего.

– Руки вверх, – орали эсэсовцы.

Антонина заметила, что указательные пальцы у них лежат на спусковых крючках.

Прижимая к себе ребенка, она смогла поднять только одну руку, и ее разум с тревогой отметил «вульгарность и грубость их речи», пока немцы ревели:

– Вы заплатите за гибель немецких героев, убитых вашими мужьями и сыновьями. Ваши дети, – они ткнули в Рыся и Терезу, – с молоком матери впитывают ненависть к немецкому народу. До сих пор мы смотрели сквозь пальцы, но пора положить этому конец! Отныне за каждого погибшего немца будет убита тысяча поляков.

«Это точно конец», – подумала Антонина. Крепко прижимая к себе младенца, лихорадочно пытаясь придумать какой-нибудь план, она чувствовала, как сердце колотится в груди, а ноги налились свинцом, и она едва могла двигаться. Уже не в первый раз она буквально окаменела от страха. Если уж она не могла пошевелиться, то должна была хотя бы сказать что-то – не важно что, сохранять спокойствие, заговорить с ними так, как обычно говорила с разозленными животными, завоевывая их доверие. На языке вертелись немецкие слова, которых она, как ей казалось, не знает, и Антонина начала говорить о древних племенах и величии германской культуры. Она все крепче прижимала к себе малышку, слова потоком лились с языка, а какой-то другой отдел мозга, сосредоточившись, снова и снова отдавал приказ: «Успокоиться! Опустить оружие! Успокоиться! Опустить оружие! Успокоиться! Опустить оружие!»

Немцы продолжали орать, но она этого не слышала, они так и не опустили оружие, однако она, под камнепадом разрозненных мыслей, все продолжала и продолжала говорить, отдавая безмолвные приказы.

Неожиданно один солдат взглянул на пятнадцатилетнего помощника Ли́сника и пролаял, чтобы тот шел за садовый сарай. Парень пошел, и эсэсовец двинулся за ним, на ходу сунув руку в карман и вынув револьвер в тот миг, когда оба они скрылись из виду. Одиночный выстрел.

Другой немец заорал на Рыся:

– Ты следующий!

Антонина увидела, как лицо сына осунулось от ужаса, кровь отлила от него и губы побелели. Она не могла двинуться, рискуя своей жизнью и жизнью Терезы. Рысь поднял руки и медленно, словно робот, пошел, «как будто жизнь уже покинула его маленькое тело», вспоминала она позже. Глядя ему вслед, пока он не скрылся за сараем, она мысленно шла за ним. «Сейчас он рядом с мальвами, – думала она, – а теперь у окна кабинета». Второй выстрел. Антонине показалось, что ей «в сердце вонзили штык… мы услышали третий выстрел… я ничего не видела, перед глазами сначала побелело, затем почернело. Я так ослабела, что едва не падала в обморок».

– Сядьте на скамейку, – сказал ей один из немцев. – Трудно стоять с ребенком на руках.

Мгновение спустя этот же человек прокричал:

– Эй, ребята! А ну принесите мне петуха! Он в кустах.

Оба мальчика вышли из кустов, трясясь от страха. Рысь держал за крыло мертвого петуха, Кубу, Антонина не могла отвести взгляда от крупных капель крови, вытекавших из пулевых ран Кубы.

– Хорошую шутку мы разыграли! – сказал солдат.

Антонина видела, как их каменные лица смягчились, когда они с хохотом выходили из сада, унося мертвого петуха, видела, как Рысь осел, силясь не плакать, хотя в том не было смысла, и слезы текли ручьем. Что могла сделать мать, чтобы утешить своего ребенка после всего пережитого?

«Я подошла к нему и зашептала на ухо: „Ты мой герой, ты вел себя очень смело, сынок. Пожалуйста, помоги мне теперь войти в дом, я совсем ослабела“. Возможно, чувство долга помогло ему немного отвлечься. Я знала, как ему трудно проявлять эмоции. В любом случае он нужен был мне и малышке, потому что ноги у меня действительно стали ватными от потрясения».

Позже, когда Антонина успокоилась, она попыталась проанализировать поведение эсэсовцев: они действительно собирались их расстрелять или же то была просто дурная игра в силу и страх? Они точно не знали о существовании Кубы, значит им пришлось импровизировать по ходу пьесы. Она никак не могла понять, с чего вдруг они подобрели и позволили ей присесть. Неужели их действительно тронуло, что она может упасть вместе с младенцем? «Если так, – размышляла она, – может быть, в их чудовищных душах сохранилось хоть что-то человеческое, и если это так, значит зла в чистом виде не существует».

Она была совершенно уверена, что те выстрелы убили мальчиков, что Рысь лежит, скорчившись на земле, с пулей в голове. Нервная система матери в подобной ситуации выходит из строя, и, хотя все они уцелели, она поняла, что погрузилась в жесточайшую депрессию, за что упрекала себя в дневнике: «Мне было стыдно за свою слабость», как раз в то время, когда «я должна была возглавлять свой маленький отряд».

В последующие дни она еще и страдала головными болями из-за адских артобстрелов германской армии, массированных залпов из гранатометов, минометов и тяжелой артиллерии, дислоцированной рядом с зоопарком. За обстрелами следовали сейсмические толчки от падения бомб – разные по форме и калибру, они вносили свои дьявольские ноты в общий гвалт: свист, хлопки, треск, грохот, гул, скрежет, грозовые раскаты. Кроме того, работали «визжащие мими», так на армейском сленге (в честь всех французских Мими) назывались немецкие снаряды, которые в полете издавали пронзительный визг, а позже этим словосочетанием стали обозначать панический ужас, охватывающий в бою после долгого пребывания под огнем противника.

У немцев также были минометы, прозванные «ревущими коровами», которые взвывали в шесть глоток, когда мины вылетали шесть раз подряд, прежде чем шестикратно взорваться.

«Я не забуду этого звука до конца своих дней, – писал Яцек Федорович, которому во время Варшавского восстания было семь лет. – И никто уже ничего не мог сделать. Если ты слышал взрыв, значит тебя не убило… Я очень хорошо научился распознавать этот смертоносный звук». Ему удалось спастись, захватив «остатки семейного состояния… в виде „чушек“, золотых двадцатипятирублевых монет, зашитых [в плюшевого медведя]. Кроме медведя, до конца восстания мне удалось сохранить только стакан и томик „Доктора Айболита“»[91].

Самолеты бомбили бойцов в Старом городе; солдаты расстреливали из автоматов мирных горожан; команды подрывников сжигали и взрывали дома. Воздух был полон пыли, пламени и серы. Когда стемнело, Антонина услышала еще более страшный гул со стороны моста Кербедза – рев какой-то гигантской машины. Некоторые говорили, что немцы построили крематорий, чтобы сжигать мертвые тела и защитить Варшаву от чумы, другие утверждали, что немцы стали использовать мощное радиологическое оружие. В водах реки отражалось бледно-зеленое сияние, такое яркое, что Антонина могла разглядеть людей, стоявших у своих окон на другом берегу реки, а после заката ко всепроникающему гулу присоединился невидимый хор пьяных солдат, которые распевали где-то в ночи.