Платформа - Роджер Леви

Дрейм был осунувшимся и бледным. Что-то случилось – в этом я был уверен.

– Он мертв? – спросил я.

Дрейм кивнул, но я не был уверен, что выражение его лица соответствовало такой новости. Он сказал:

– Значит, ты уже слышал.

– Нет, – сказал я. – До Этажа ничего не доходило. А что с Беллегером?

– Он не знает, Итан, – вклинилась Мадлен. – Он не знает, о чем ты говоришь. Он же недоумок. Посмотри на него.

– Вы говорите мне, что Лигат умер, – сказал я, проигнорировав ее. – А Беллегер? Он в порядке?

Дрейм покачал головой:

– Я ничего не слышал ни от Беллегера, ни от нашего шпиона. Нет, Алеф. Умер Соламэн.

Казалось, все вокруг меня поплыло. Я попытался это осмыслить. Мне вспомнилось, как он склонил голову и спросил у меня: «Что значит имя?» Ох, Соламэн, подумал я. Solicitous – заботливый. Solace – утешение.

Мадлен фыркнула:

– Он даже не знал, Ит. Посмотри на него, он слюну пустил.

– Соламэн умер, – прошептал я.

Я пытался думать о числах, но не мог. И плакал странно, как будто в то же время икал.

– Дай ему утирку, Мадли, – сказал Дрейм, но когда она сдвинулась с места, то оббежала стол и выскочила из офиса, захлопнув за собой дверь.

– Она расстроена, – сказал мне Дрейм. – Упокоение завтра. На Этаже у тебя отгул. Я за тобой пришлю. – Он посмотрел на меня. Неожиданно Дрейм показался мне старым. – Сначала твой отец, а теперь Соламэн. Может, и Беллегер тоже. Нам должны уже были что-то сообщить. Мне придется хорошо о тебе заботиться, Алеф.

КлючСоб 26: похороны, тайна, послание

Упокоение Соламэна было крупным событием. Близкая война не вторгалась в мои мысли. Перед глазами у меня постоянно возникал Соламэн и загадывал мне загадки относительно своего имени. Но ассоциировалось с ним у меня только одно слово – solitude, одиночество.

Один из бронированных циклолетов Дрейма подобрал меня у дверей здания. Мы летели конвоем, в первой машине – Дрейм и Мадлен, потом я, а потом все остальные. Всего циклолетов было восемьдесят четыре, плюс двести пятьдесят пять сопровождающих.

Я знал, насколько могуществен Итан Дрейм в числовом эквиваленте, но до похорон Соламэна никогда не видел эту мощь вживую. Весь город был перекрыт. Мы летели над миром, охваченным скорбью и страхом, а люди стояли на улицах в белых, как сверхновые, одеждах. Мы прошили границу города – от навалившегося давления циклолет закачало – и понеслись к смертеатру, где предстояло освободиться Соламэну.

Я видел похороны ребенком, на Геенне, – ритуалы, полные гимнов и прославления жизни вечной. Эти были совсем другими. Циклолеты приземлились в парке поблизости от смертеатра. Поскольку мы были вдалеке от города с его фильтрованным воздухом, пришлось установить временный щит, и он надоедливо шипел. Землю покрывали трещины и булыжники, хотя мелкую пыль сдуло. Я, помня Геенну, воспринял это как напоминание о мимолетности бытия. Полагаю, Дрейм видел в этом обычный факт, а Мадлен – угрозу для своих каблуков.

А что видел в этом Пеллонхорк?

Да, Пеллонхорк был там. Он прибыл к смертеатру на циклолете, летевшем сразу за моим. Когда он высадился, мы заметили друг друга одновременно, и оба отметили про себя, какую позицию в иерархии занимает другой. Он выглядел намного старше, и не только старше. Он сделал операцию – такую аугментацию делают солдаты, если могут себе это позволить. Его лоб выпирал вперед, кожа была натянута и блестела, а шагал он неловко. Пеллонхорк немного напомнил мне Гаррела, и я подумал, окажется ли тот сегодня здесь.

– Алеф, – сказал Пеллонхорк, подходя ко мне. – Сколько мы не виделись?

– Два месяца, пять дней…

Он рассмеялся, и я замолчал. Потом спросил у него:

– Ты знал Соламэна?

– Немного, – сказал Пеллонхорк, махнув рукой. – Теперь остались только я и ты, Алеф. – Он прищурился. – Ты знаешь, что выглядишь не очень?

К нам направлялась Мадлен. Она остановилась в нескольких метрах, быстро глянула на Пеллонхорка и сказала:

– Алеф, Итан хочет, чтобы ты сидел вместе с нами во время освобождения.

Я кивком пригласил Пеллонхорка, но Мадлен повторила: «Алеф», – таким тоном, что стало ясно – Пеллонхорк не приглашен.

Его лицо сделалось пустым.

– Я привез соболезнования от тех, кто не смог присутствовать. – Он показал ей маленькую пластинку.

Мадлен закатила глаза, указала в сторону арены для освобождений и сказала:

– Загрузи в мониторию вместе с остальными. Мы из-за них тут весь день проторчим. Найди себе место. – Потом она улыбнулась мне. Улыбка была настоящей, но я знал, что дело тут не во мне. Она предназначалась только для того, чтобы ее увидел Пеллонхорк.

Он повернулся и ушел, чтобы присоединиться к очереди людей, загружавших соболезнования в небесную мониторию.

Входом в смертеатр служила широкая арка, обрамленная словами: «После Смерти – Память». Пройдя через арку, мы назвали свои имена распорядителям, которые отвели нас к нашим местам в амфитеатре. Дрейм, Мадлен и я сидели в первом ряду, в нескольких метрах от арены, на местах для ближайшей родни. Я вдруг понял, что не представляю, есть ли у Соламэна еще живые родственники, кроме меня.

Я сел по правую руку от Итана Дрейма, Мадлен – по левую. Прошел где-то час, прежде чем все прибывшие вошли и расселись по местам; многие из них подходили к нам – ко мне так же часто, как и к Дрейму, хотя никто не сознавал, что мы с Соламэном родственники, – и говорили, как им жаль и что жизнь в памяти дольше жизни во плоти. В конце концов упокоитель призвал всех к молчанию и сказал: «Какими мы хотели бы стать, такими нас будут помнить» – и эти слова повторили по всему амфитеатру, хотя я проговорил их только губами. На Геенне они считались ересью. Даже теперь я, хоть ни во что и не верил, не мог заставить себя их произнести. Упокоитель дождался, пока стихнет эхо, и сказал: «Какими нас будут помнить, такими нас должны помнить». Амфитеатр повторил его слова. Я этого не сделал, но и не забыл их.

Перед нами простирался смертеатр, и рабочие готовили к старту маленькую ракету. Пока они этим занимались, небесная монитория ожила и в воздухе повисли записанные соболезнования с пластинок, дрожащие и призрачные на фоне временного щита. В основном это были краткие приветствия и воспоминания тех, кто знал Соламэна. Послания были от людей, живших по всей Системе (за исключением, разумеется, Геенны и неназываемой планеты), и в некоторых упоминался мой отец как близкий друг Соламэна, но никто не вспомнил о моей матери, его сестре. Дважды говорилось, что я был для него отрадой, отчего у меня жгло глаза и выступали слезы. Некоторые послания имели форму бегущих по небу слов, другие – произносивших речи лиц, нервных или скорбных.

А потом амфитеатр замер и полностью затих; в воздухе перед нами мерцало лицо Спеткина Лигата.