Неизвестный террорист - Ричард Фланаган

Затем он снова сел и спокойно спросил: «Вам вчера звонили по мобильному телефону примерно в 14.24?»

Я не выдержала: «А поточнее нельзя?»

«Отвечайте на заданный вопрос», – дружно сказали они.

«Не помню, – произнесла я. – Я же не записываю, когда мне кто позвонил».

«У нас имеются записи всех ваших телефонных разговоров, – сказали они, – и нам известно, что вчера днем в 14.24 вам кто-то звонил по мобильному телефону, украденному примерно за полчаса до этого. Владелица телефона случайно забыла его в кафе и, вспомнив об этом, тут же за ним вернулась; она описала в полиции женщину, которую успела заметить, когда та поспешно удалялась от столика, на котором лежал забытый телефон. И, судя по ее описанию, это была Джина Дэвис».

Знаешь, Джина, я ведь все это время думала только о Максе, беспокоилась, как он там, бедный малыш. Какие-то страшные вооруженные люди вломились среди ночи в наш дом, он перепугался и теперь, наверное, все плачет и плачет. Понимаешь, они ведь нас сразу разделили, как только привезли в полицейский участок, и мне все казалось, что Макс там один, и плачет, и некому его утешить, и в итоге я тоже заплакала, так мне стало плохо и так жалко Макса, и я сказала, что не стану говорить, пока мне не позволят снова быть вместе с моим мальчиком. Но они и не собирались мне позволять.

Я умоляюще посмотрела на того старого толстяка, но он, похоже, снова заснул, даже слюни пустил. Пришлось обращаться к этим бесчувственным гадам: «Пожалуйста, разрешите мне увидеть сына! Пожалуйста!»

Но они ответили: «Позже».

«Господи, – воскликнула я, – но когда же, когда мне разрешат с ним увидеться? Ведь он еще совсем маленький, мой мальчик, он перепуган до смерти». И я сгоряча пообещала им, что обращусь в СМИ и всем расскажу, как они вломились среди ночи в мой дом, как отняли у меня Макса, как над ним издевались.

«Значит, расскажете? – спросили они и засмеялись. – А как вам нравится такой прекрасный заголовок: «Лесбиянка отрицает связь со своей любовницей-террористкой»? Хорошо звучит, не правда ли?» И тот, с тихим голосом, похожий на политика, сказал мне: «Только попробуйте рассказать кому-то из журналистов о ночном рейде, о наших вопросах – вообще хоть что-то, связанное с этой историей, – и тут же отправитесь в тюрьму на пять лет. Согласно поправке к уставу ASIO и в полном соответствии с нынешними австралийскими законами. Если вы хоть словом, хоть вздохом обмолвитесь о вашем аресте и об этом допросе кому угодно – соседке, сестре или лучшей подруге, – вы незамедлительно сядете на пять лет. Кроме того, – прибавил он, – согласно упомянутой поправке, СМИ запрещено предавать гласности все, что касается вашего ареста и возможного заключения в тюрьму, иначе любому их представителю также грозит пять лет тюремного заключения».

Мне показалось, что этот тип выглядит немного усталым – ведь было уже, наверное, часов шесть утра, – и он, пожалуй, был разочарован и даже раздражен моим упрямством, да к тому же я, видимо, не очень-то была похожа на террористку.

«Подобный сюжет может увидеть свет только в том случае, – сказал он, – если мы сами дадим на него добро. Надеюсь, мне удалось помочь вам максимально четко осознать то положение, в котором вы оказались?»

И они все продолжали и продолжали в том же духе, и это походило на странное судилище, а когда вопросы иссякли, они разбудили того старого толстяка, и он что-то там еще сказал, а потом они все ушли, и охранять меня остался только один коп. Но через некоторое время вернулся тот тип с детским личиком, похожий на политика, и сообщил, что я прямо сейчас могу увидеть Макса, что мы оба свободны и можем отправляться домой. Держался он на редкость дружелюбно, хитрая задница.

«Кто-нибудь все равно об этом узнает!» – заявила я.

«Нет, – возразил он. – Никто никогда ничего не узнает. Помните, несколько лет назад шахтеры угодили в ловушку в золотоносной шахте на острове Тасмания? Так вот: ваше положение намного хуже. Попытайтесь себе представить, что и вы, находясь в шахте, провалились в дыру, но никому и никогда не будет разрешено выяснить, что с вами случилось, и вы так и останетесь в этой дыре. Как вы думаете, что может случиться с человеком, который исчез в такой вот темной подземной дыре?»

Потом в комнату вошла женщина в полицейской форме и с ней Макс. Сын бросился ко мне, а этот гад усмехнулся и – нет, ты только представь! – погладил его по голове, сказал: «Хороший мальчик. – А после, продолжая улыбаться, посмотрел на меня и повторил: – А вы все же попытайтесь это себе представить».

Куколка чувствовала себя очень неуютно, сидя в вагоне метро и слушая Уайлдер, но все-таки не выключала телефон.

– Но я так им ничего и не сказала, Джина! – помолчав, произнесла Уайлдер. – Ничего! Богом клянусь! Но я совершенно уверена: они за мной следят и держат меня как приманку. Так что ты ни в коем случае к нам не приходи! Слышишь, Джина? Ни в коем случае!

Поезд с пронзительным воплем вылетел из тьмы туннеля навстречу убийственно яркому свету дня; теперь за окном мелькали жестяные крыши мастерских, железнодорожные ограды и оштукатуренные стены многоквартирных домов; затем поезд нырнул под эстакаду и проехал мимо станции пригородной железной дороги, где на перроне стояли рядышком три мусульманки в темных одеждах, а чуть поодаль от них трудились рабочие в оранжевых жилетах. И надо всем, что видела за окном Куколка, нависла чудовищная жара, колыхавшаяся физически ощутимыми, зримыми волнами, точно радиация. Она сунула в рот две последние таблетки успокоительного.

Ее внимание привлекла какая-то африканка, сидевшая в дальнем конце вагона с усталой дочкой на руках; волосы девочки были заплетены в очаровательные косички с красными и желтыми бантиками. Монотонное постукивание колес убаюкало малышку, и она уснула, а поезд все мчался по наземному участку пути мимо товарных поездов с овощами и торговых центров, своим убогим видом скорее напоминавших тюрьмы; за окнами проносились ржавые железные крыши, бетонные стены, сверху донизу украшенные граффити; возникали и исчезали, сменяя друг друга, рекламные щиты с изображенным на них огромным ярким лицом, которое своей геометрической угловатостью и намертво прилипшей к губам искусственной улыбкой, казалось, говорило: меня создали не с помощью скальпеля, а вырезали на строгальном станке. Рядом с этим странным лицом было написано название радиостанции, ее частота и слоган «ДЖО КОЗАК – ЭТО СИДНЕЙ!».

А вдали, на обширном, кажущемся бесконечным пространстве, в жаркой пелене раскинулись западные пригороды, стремительно приближавшиеся и уже вполне различимые – Бэнкстаун, Ривсби, Панания, Маккуари Филдз, Кэмпбелтаун.

Девочка с косичками заплакала, и мать, крепче прижав ее к себе и обмахивая газетой, стала что-то шептать ей на ушко. «Держи ее крепче, – думала Куколка, заметив и в этой газете на первой полосе собственную фотографию. – Держи и никогда от себя не отпускай».

Куколке отнюдь не было свойственно возвращаться назад, даже в мыслях; всю жизнь она яростно стремилась только вперед. Семья, дом, воспоминания – все это для нее было лишь мусором, до краев заполнившим корзину. Но она знала – по тем сериалам, которые любила смотреть по телевизору, – что подобные вещи иной раз и впрямь могут иметь значение; впрочем, для себя она открыла и ту истину, что значение они имели в основном только в сериалах. У нее не было дома, не было семьи, и пути назад тоже не было. И в детстве у нее было мало интересного и хорошего, так что и детство теперь для нее почти ничего не значило. А вот запас успокоительного и снотворного ей бы очень хотелось иметь, чтобы не испытывать тревоги, не быть такой скованной и напряженной, как туго натянутая струна, по той лишь простой причине, что поезд, в котором она сидит, мчит ее назад, в знакомые пригороды.