Обреченность - Сергей Герман

Любил Елифирий рассказать и смешное. И какой бы смешной не была история, преподносилась она всегда обстоятельно и серьезно. Это только добавляло веселья.

Елифирий вопрошал:

– Вот, к примеру, лампасы. Что же это такое? Откуда они взялись? Кто знает? – И тут же сам отвечал: – Во-ооот! Не знаете. Потому как казаки вы тряпошные. Воевать научились, а ни традиций, ни истории своей не знаете. Это я не в упрек вам, хлопцы. Нет вашей вины в том, что батьков ваших постреляли и рассказать о вашей истории было некому. Так вот слухайте деда.

Толстухин устраивался поудобнее. Доставал бумагу для закрутки. К нему со всех сторон тянулись кисеты, пачки с сигаретами.

– Для казака лампас был важен… ну как крест для попа. Его нашивали казачатам на первые штаны. Все! С этого момента он уже считался казаком. Хотя и малым.

Сидят старики на бревнах, курят. Пробегает мимо какой-нибудь казюня. От горшка два вершка. Сопли до пояса. Но в штанах с помочами. И обязательно с лампасами.

– Мать честная, царица небесная! – таращат глаза старики. – Никак казаки с лагерей возвернулись?!

Казачонок останавливается.

– Да это не казаки, это я, Мишанька.

Старики всплескивают руками.

– А мы тебя и не признали, Михайла Григорич! Ты в штанах с лампасами ну прямо взаправдашний казак!

– Как взлослый? – спрашивает Михайла Григорич.

– Как взрослый, – подтверждают старики. – Ты отцу передай, пусть тебе коня готовит. Пора на цареву службу собираться.

Вот потому-то большевики и бесились, когда на казаках лампасы видели. Знали, что воин перед ними. Потому за ношение лампасов, также как и за ношение погон, фуражек и за слово «казак» – стреляли на месте. А чтобы страху нагнать, лампасы и погоны казакам вырезали прямо на теле. Вот, ей-богу, не вру, – и дед размашисто крестился во всю грудь. – В первом полку есть казак по фамилии Гусельников. Поглядите на него в бане. На одной ноге лампас ему все-таки вырезали, пока его не отбили.

Покуривая толстенную самокрутку, Елифирий излагал складно. Молодые казаки слушали его раскрыв рты. А Елифирий перекуривал и начинал новую байку.

* * *

Кровати Муренцова и Елифирия стояли рядом. По вечерам Толстухин любил рассказывать Муренцову о своей жизни.

– Казачья жизнь что на Дону, что на Яике, что на Кубани ничем не отличается, – неторопливо излагал Толстухин. – Был мальцом – помогал отцу по хозяйству, в ночном коней пас. Хозяйство-то у нас большое было.

Муренцов, слушая незатейливые рассказы, и сам вспоминал отцовское имение, сенокос, выгулку лошадей. Картины прошлого приятно кружили голову. Они были сладостны, как первые и чистые впечатления детства.

Елифирий продолжал:

– У нас в Сибири строгое воспитание было. Бывало, в прощеное воскресенье, перед Великим постом подойдешь к родителям и в ноги: «Тятяня, маманя, простите меня Христа ради…» А тятя отвечает сурово: «Бог простит, сынок». Потом царя скинули и началась чехарда, то красные петуха пущают, то белые саблями машут. Надоело меж двух огней вертеться, и ушел я к полковнику Сладкову, он тогда полком командовал. Потом Уральскую казачью дивизию принял.

– Стой, Елифирий! – перебивает его Муренцов. – А в Лбищенском рейде ты участвовал?

– А как же! Участвовал. Мы тогда же и чапаевскую дивизию в пух разделали!

Муренцов приподнялся на локте.

– Ну-ка, расскажи, Елифирий.

Толстухин, плечистый, лицо серьезное, привалился к стене.

– А что рассказывать, Сергеич? Все как на войне. Казачий разъезд поймал двух красных с секретным пакетом. Так и поняли, что в Лбищенске расположился штаб красных. Собрали добровольцев и той же ночью отправились в рейд. Уже под утро вырезали красные караулы и вошли в Лбищенск. Взвод подхорунжего Белоножкина шел в лоб, мы немного левее…

Елифирий замолчал, вспоминая.

– Я потом видел это место. Везде кровь, мебель разбросана и порублена. Чапаев, стерва, отчаянный был, – здорово бился, пока его в живот не ранили… То, что в кино показывают, будто плыл он через Урал, брехня. Проспал красный начдив свое войско, хотя рубака был знатный. Типа нашего комполка Ивана Никитича. Он и обличьем на него шибает.

А-ааа, вот еще помню. Трофеев тогда богато взяли, пленных немеряно, одних только комиссаров в кожаных куртках шесть или семь. И это… – Елифирий насупился, – целый взвод девок-машинисток. Очень уж любили комиссары декреты писать. Одно название, что борцы за народное счастье, а на самом деле шляндры! – Толстухин сплюнул. – Тьфу ты, прости Господи, как есть – шляндры!

Перед Муренцовым продолжала разворачиваться вся нелегкая казачья судьба.

– В конце 1919 года переболел сыпным тифом… Но выкарабкался. Потом отступление. Через солончаки отошли к Каспийскому морю. Что по дороге пережили, страсть господня. От голода и мороза люди теряли человеческое обличье. От ветра прятались за верблюдами, спали под фургонами или в выкопанных ямах. Люди на глазах превращались в зверей. Представляешь, Сергеич, казак доходит в яме. А его еще живого вытаскивают на мороз, чтобы занять место. Слава Богу, дошли. Не успели опомниться, тут как тут красный десант с кораблей Раскольникова и ультиматум. Полная капитуляция или всех постреляем. Сдались два генерала, два десятка офицеров, нижних чинов несколько сотен. Я их не осуждаю. Устали, да и войне уже конец походил. А жить всем хочется. Но наш атаман Толстов собрал две неполных сотни, кому терять уже было нечего, и ушли мы в Персию. Во время перехода жрали одну мерзлую конину и верблюжатину. Слава Богу, хоть это было. Потом – Персия, лагерь для русских беженцев, каменные скалы на острове Русском, потом Австралия.

Елифирий рассказывал о своей жизни без прикрас, с легкой грустью.

– В Австралии поначалу показалось, что попали в рай. Круглый год тепло, за окном океан. Красивые женщины. Купил себе костюм, велосипед. Даже жениться собирался. Но тут такая тоска меня загрызла, что хоть волком вой. Закрою глаза, снится березовая роща за станицей да кладбище, где все родовье лежит.

Толстухин поднялся с кровати, стал вертеть цигарку. Муренцов смотрел на его лицо, с жесткими морщинами по обочинам щек, с усмешливо-умными глазами, слегка дрожащие пальцы. Да уж, переехала жизнь по казачьей судьбе!

– Что только не делал. Нет! Как будто морок вселился, уеду и все. В 1928 годе купил билет на пароход – и в Россию. Долго ехал, всякое пережил, наконец добрался до родной станицы. А ее не узнать. Казаков почти не осталось, кто в отступ ушел, кого убили. В их домах пришлые, киргизы. Кругом разруха, нищета. И тут я прозрел. Куда приехал?.. Зачем? Что хотел здесь найти? Но делать нечего. Стал работать. Ломил как проклятый. Рубаха от пота расползалась. А тут коллективизация. Вызвали в сельсовет и сразу вопрос ребром – выбирай, казак: или в колхоз, или на Соловки. Всю ночь думал, курил. Вспоминал всю прошлую жизнь, войну, отступление. Выбрал колхоз, хотя хрен редьки и не слаще. Утром отвел на колхозный двор лошадь, коровенку, пяток овец.