Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

— Мне дороги из вас только двое: Сережа и Игорь, мои братья. Так и сообщите родителям: пусть спят спокойно.

Каждому полегчало: хоть не он… но, по крайней мере, и не другой!

У мамы и Даши было одно и тоже редкое качество: они все на свете умели. Или почти все. Это свойство фамильным не было, оно отсутствовало у тех членов семейства, которые составляли абсолютное большинство. Количественное, разумеется, ибо качественное — если б такое существовало — принадлежало бы маме и Даше.

Обе они умели петь, танцевать, при пустом холодильнике за пятнадцать минут приготовить ужин, шить, вязать и чинить электропроводку… Легче перечислить то, чего они не умели. Но и этому могли б научиться, если бы захотели.

Они ни во что не вкладывали натужных усилий, а лишь — искусство, сообразительность и изящество.

Иногда устаешь даже наблюдать за работой, в которой сам не участвуешь. Со стороны она выглядит до того изнурительной, что на лбу твоем выступает испарина. Наблюдая же за мамой и Дашей, мы, неумелые, как бы присутствовали на спектакле, не обремененном сложным, лабиринтным сюжетом, а завораживающим и балетно-воздушным.

Мама так перебирала струны гитары, что звук казался ненужным: достаточно было следить за ее пальцами, чтобы услышать музыку, извлечь удовольствие, а мужчинам — позавидовать папе.

Все совершалось как бы само собой. Они делали, а мы, мужчины, об этом рассказывали соседям, знакомым — и восторгались.

Особенно восторгался отец: у мамы не оставалось времени ни на что, кроме дома.

Даша, которую называли хранительницей домашнего очага, искусно составляла дуэт: одаренность и артистичность не покидали ее. Но в дуэте она продуманно была вторым голосом, чтобы не огорчать отца, который возлагал на мамину сверхзагруженность большие надежды.

Совсем уж поздними вечерами у мамы высвобождалось некоторое время — и Даша решила заполнять его развлечениями. Но в семейном кругу. Она знала такое количество стихов наизусть, что одними стихотворениями могла перекрыть маме дорогу из дома. А еще устраивались семейные танцы… Мама с Дашей танцевали «по последнему слову моды и техники», но и по-своему; отец — очень старательно, как на военных учениях, Еврейский Анекдот — не только с довоенными «па», но и с довоенной сентиментальностью, а мы с Игорем просто дурачились. Мы были Дашиными близнецами, но она уже в первом классе вела себя, как женщина, а у нас и в седьмом были манеры всего-навсего семиклассников.

Одним словом, Даша изобретала что только могла, дабы маму за порог «не тянуло». Отец взирал на Дашу с горячечной благодарностью: хоть внешне и не похожа, а его дочь! С еле заметной благодарностью поглядывал на сестру и Абрам Абрамович. Эта елезаметность, однако, была заметнее голосистых братских восторгов. Я имею в виду восторг двух братьев.

— Поздравляю вас: к нам едет… нет, не ревизор, а посол Государства Израиль, — с порога произнес Абрам Абрамович. — Дипломатические отношения установлены.

Шутливой интонацией Еврейский Анекдот маскировал свою возбужденность: он был горд, что народ его имеет теперь свое государство.

Это происходило вечером в том году, когда мы трое были еще совсем маленькими. Воспоминания мои то забегают вперед, то назад возвращаются, как и положено воспоминаниям.

— Чего ты ликуешь? — настороженно полюбопытствовал отец, обращаясь к Еврейскому Анекдоту. — Один мой боевой друг-товарищ, — он любил фронтовые термины, — подал заявление на отъезд.

— Но мы же с вами не сделали этого.

— И не сделаем во веки веков! — заверил отец. — Покинуть землю, где родились? Здесь родились, здесь и умрем.

— С предсмертными возгласами «За Родину! За Сталина!».

— Не кощунствуй, ты сам кричал это.

— «За Родину!» — безусловно, «За Сталина!» — никогда.

— А для меня свято и то и другое. В неравной степени, но…

Для отца это было уже отступлением или некоторой растерянностью. И тогда Абрам Абрамович поднялся в атаку:

— Браво! Хотя бы в «неравной». Осуждаешь своего «друга-товарища»? Я и сам не сумею расстаться. — Но ведаешь ли, Борис, что Декларация прав человека, которую мы со слезами… Со слезами радости подписали, утверждает: человек имеет право жить там, где захочет, если, конечно, он человек. Имеет право возвращаться домой и вновь уезжать. Иосиф Виссарионович же, бесспорно, считает, что Декларации декларируют, а исполнению могут не подлежать. Но вот кто-то начал официально подавать заявления: «Хочу уехать…», «Хотим уехать…» — «А почему? — голосом прокурора и судьи спросит их Иосиф Виссарионович. — Как можно покидать рай, который я для вас создал?» И придет время, помяните меня, придет, когда за такие вот заявления он будет давать «строгие режимы», «без права переписки…». То есть официально давать будет за диверсии, шпионаж и прочие злодеяния. Не придерешься! — Анекдот помолчал. — К Иосифу Виссарионовичу придраться в полной мере вообще смогут только потомки: современники не отважатся. Да и трудно. На бумаге — все безупречно (даже за антисемитизм, оказывается, положена строгая кара!). И Конституция у нас фантастически демократическая: Калифорния от Америки попробуй-ка отделись, а наши республики, провозглашено, имеют немыслимые права, вплоть до абсолютного отделения. Но Иосиф Виссарионович знает: никто не востребует своих прав. Потому что если себя не жалко, то жалко детей, матерей, жен…

Абрам Абрамович жалел, мне кажется, всех людей. Но людей! А некоторых двуногих людьми категорически не признавал.

Мама молча смотрела на нас троих — и, наверное, думала о том, что нам предстоит.

Мне было всего два или три года, но Еврейский Анекдот вспоминал не раз о том вечере, как и обо всем, что случалось, а иногда и творилось в нашей семье.

Отец и не думал поднимать руки вверх:

— Сталин сделал так много…

— Зловещего! — закончил фразу Абрам Абрамович, вероятно совсем переставший бояться. — А в результате судьбы людей, как руины…

Не давая отцу опомниться, что тоже было его приемом, Анекдот предложил:

— Хотите, расскажу самую короткую притчу? «Сколько вам лет?» — спросил судья подсудимого. «Будет двадцать восемь», — ответил тот. «Не будет!» — сказал судья. Думаю, Иосиф Виссарионович бы до упаду смеялся!

— Зачем ты так? — продолжал сопротивляться отец. — Наоборот, в трудные моменты надо обращаться к нему. И он поможет, как помог всем во время войны.

— За помощью? К нему? Знаешь, есть такой анекдот… Двое пьяных — видимо, не евреи — ползут по железнодорожному полотну. Перебирают ногами шпалы, за рельсы хватаются… «Какая длинная лестница! — восклицает один. — Как много ступеней! А перила какие холодные!» «Ничего, — отвечает другой. — Видишь, к нам на помощь спешат трое с огромными фонарями?» Если ты ждешь такой помощи, то получишь!

Едва ли не каждый день Абрам Абрамович рассказывал хотя бы по одному анекдоту. И почти всякий раз анекдоты были прелюдией или финалом бесед о проблемах, которые бередили душу друга нашей семьи. Душа же его негромко, но и непримиримо, с не видимыми миру слезами и видимым юмором откликалась на все доброе и все злое, что свершалось в стране. Злого, увы, было больше, и оно действовало активнее.