Чувство льда - Александра Маринина

Ее оплывшее морщинистое лицо тряслось от негодования, глазаналились кровью, одной рукой она крепко держалась за сиделку, а другой пыталасьподнять палку и замахнуться на домработницу. Терпение Любови Григорьевнылопнуло.

– Мама, прекрати этот цирк! Ты только что пообедала.Если ты голодна, Валя принесет тебе чаю и что-нибудь легкое.

Лицо старухи неожиданно прояснилось.

– Ой, Любочка! Так это ты? А я тебя не узнала, деточка.Ну что ты стоишь? – обратилась Тамара Леонидовна к сиделке. – Ведименя, мы же должны ходить.

Имени сиделки Любовь Григорьевна не помнила. Надзор за матерьютребовался круглосуточный, сиделок было несколько, они работали то сутками, томенялись в течение дня, и что толку запоминать их? Это обязанность Саши –нанимать персонал, договариваться, решать организационные вопросы и оплачиватьих работу, и Любови Григорьевне было, в сущности, абсолютно все равно, ктоименно сидит с ее сумасшедшей матерью, лишь бы кто-то сидел и следил, чтобы онане упала, не вылила на себя кипяток, чтобы вовремя приняла лекарство и поела,чтобы без приключений сходила в туалет, чтобы была чистой и ухоженной и чтобы вкомнате ее был порядок. И самое главное: сиделки должны были удовлетворятьпотребность старой актрисы в общении. Сама Любовь Григорьевна не испытывала нималейшего желания разговаривать с матерью, выслушивать ее воспоминания ирассуждения о тяготах ее нынешнего состояния и уж тем более не собираласьподыгрывать ей в ее сумасшедших спектаклях. Тамара Леонидовна ежедневно игралакакую-нибудь пьесу, то из своего прежнего репертуара, а то и что-нибудьновенькое, ею не сыгранное, вот как сегодня шекспировского «Макбета» например,и сиделки добросовестно помогали ей в этом.

Шаркающие шаги и стук палки то удалялись, то приближались.Квартира большая, просторная, есть где размять старческие ноги, чтобы мышцыокончательно не ослабели. Когда-то в этой огромной квартире их было четверо,потом пятеро, а теперь Любовь Григорьевна осталась вдвоем с выжившей из умаматерью.

Она попросила еще одну чашку кофе, выпила ее не торопясь.Пусть сиделка после обязательного променада уведет мать в ее комнату, тогда иЛюбовь Григорьевна уйдет к себе.

Наконец шаги стихли, вновь послышалась музыка. ЛюбовьГригорьевна вернулась в свой кабинет, собрала бумаги, аккуратно сложила их встопку, навела на столе порядок и только после этого села, достала из сумочкиконверт и вытащила листок бумаги. За последние три дня она проделывала этупроцедуру раз двадцать, каждый раз испытывая глупую, бессмысленную надежду нато, что на листке написано совсем не то, что ей помнится. Ей это простоприснилось, и не было никакой записки, не было этих страшных слов. Онаоткрывала конверт, разворачивала листок и каждый раз убеждалась, что нет, неприснилось, не примерещилось. Все это было. Слова оставались теми же самыми,такими простыми и такими пугающими:

«Как ты думаешь, что будет, если они узнают?»

– Так, хорошо. Теперь посмотрела в окно и вспомнилачто-нибудь интимно-романтическое, – деловито скомандовал фотограф по имениЖеня.

Надя не удержалась, фыркнула и звонко расхохоталась. Какойже он забавный, этот Женя! Когда Сережа вел ее сюда, он говорил, что они идут вгости к самому великому фотографу-портретисту всех времен и народов, и Надяготовилась увидеть солидного дядечку в усах, бороде и свободном свитере толстойвязки, точь-в-точь как у Хемингуэя на самой знаменитой фотографии, висевшей вте годы почти в каждом доме. Дядечка-фотограф, если он самый великий, долженбыл, по ее представлениям, иметь густой бас и изысканно балагурить, используя вречи старомодные обороты, вроде «голуба моя», «барышня» или «не извольтебеспокоиться». Именно такими рисовали представителей богемы (а кто же фотограф,если не богема?) в современном театре и кино, и зачастую они именно такими иоказывались, уж Наденьке ли не знать, ведь она выросла в семье, где папа – главныйрежиссер театра, а мама – знаменитая актриса. Поэтому она сначала удивилась, апотом развеселилась, увидев вместо солидного бородатого дядечки в толстомсвитере невысокого субтильного плешивого Женю в клетчатой ковбойке с короткимирукавами и в вытянутых на коленках старых брюках. Она ни на минуту не поверила,что этот смешной сморчок сможет сделать по-настоящему хороший портрет, нопозировала со всей серьезностью и добросовестно выполняла все указанияфотографа, потому что не хотела обижать Сережу. Боже мой, она так сильно еголюбит, что готова ради него на все, что угодно! А уж такая-то малость…

– А интимно-романтическое – это как? – спросилаона, бросив лукавый взгляд на сидящего в углу Сергея.

Сергей поймал ее взгляд и весело подмигнул в ответ.

– Ну, например, вспомни, как он объяснялся тебе в любвиили как вы в первый раз поцеловались, – объяснил Женя.

– Он не объяснялся. Это сейчас не модно.

– А целоваться тоже не модно?

– Поцелуи – это буржуазный пережиток. Если люди любятдруг друга, они составляют единое целое, а если не любят, то им незачем бытьвместе. Что еще вы мне посоветуете вспомнить?

Надя откровенно веселилась, а присутствие Сергея придавалоей храбрости и желания казаться взрослой женщиной. Фотограф Женя, судя повсему, принимал ее слова за чистую монету, потому что ответил:

– Тогда думай о том, как вы сливаетесь в единое целое.Голову чуть влево, смотрим в окно и вспоминаем.

Надя послушно повернулась к окну, за которым не было ничего,кроме тяжелого, набухшего сердитым дождем осеннего неба. Квартира Женинаходилась на девятом этаже, кроны деревьев сюда не доставали. Позировала она судовольствием и вообще любила, когда ее фотографируют: Надежда Филановская былакрасивой девушкой, очень красивой, и знала об этом, как и о том, что наряду скрасотой наделена и фотогеничностью. На снимках она всегда замечательнополучалась.

– Очень хорошо! Еще чуть-чуть вспомнила… не думай о насс Серегой, думай только о своем, про остальное забудь… И не моргаем!

На несколько секунд повисла пауза, которую разорвала вспышкафотоаппарата.

– Отлично! Остались в той же позе, продолжаем думать…

– Может быть, достаточно, Женя? – спросилаНадя. – Вы уже почти два часа меня фотографируете.

– Наденька, чтобы получить три по-настоящему хорошихснимка, нужно сделать не меньше ста кадров.

– Да ладно, Жень, – вмешался Сергей, – онаправа, хватит уже. Это ж не на выставку портрет, а для нас.

– Как скажешь, – фотограф явно был разочарован,ему хотелось еще поработать. – Тогда будем чай пить. Только последнийснимок сделаю, ладно? Девушка так хорошо сидит, свет очень удачно падает.

Надя снова замерла, стараясь не моргать и придать лицутребуемое «интимно-романтическое» выражение, но у нее ничего не получалось,потому что в голову лезли всякие приземленные, вовсе не возвышенные мысли отом, как познакомить Сережу с родителями и что они скажут, когда узнают, что онженат, более того, через три месяца у него родится ребенок. Конечно, онразведется сразу же после рождения ребенка, ну, может, не совсем сразу, агде-то через месяц, но обязательно разведется, и тогда они поженятся. НадяФилановская была очень молоденькой, всего двадцать лет, но даже ее совсемнебольшого жизненного опыта хватало для того, чтобы предвидеть реакциюродителей. Хотя, возможно, она зря паникует, папа и мама у нее людисовременные, не косные, и когда они познакомятся с Сережей и поймут, какой оннеобыкновенный, какой замечательный, какой умный и тонкий, они, конечно же,одобрят ее выбор. Ну и что, что он женат! Кругом полно людей, которыеразводятся и снова женятся, ничего в этом нет особенного. Ну и что, что онстарше ее на четырнадцать лет, это даже лучше, чем выскакивать замуж за зеленыхсопляков. Зелеными сопляками ее сестра Любочка называла всех, кто моложе еесамой, а ей уже двадцать шесть. И между прочим, отец Нади и Любы тоже старшемамы, на целых двенадцать лет старше, и они прекрасно живут вместе вот уже безмалого тридцать лет и любят друг друга. А где двенадцать, там и четырнадцать,разница невелика.