Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— Оп! — сказал юноша, поднимая Александра на квадратную матерчатую попону перед собой. Они потрусили дальше, выискивая ровное место. Птолемей хотел пустить лошадь в галоп. — Твой пес все еще растет?

— Да. Он недостаточно велик для своих лап.

— Кажется, ты был прав, он определенно молосской породы, чистокровной. У него начинает расти воротник.

— Как раз вон там тот человек собирался его утопить.

— Когда не знают, чье семя, не всегда платят за щенков.

— Он назвал его дрянью и привязал к нему камень.

— Кого-то после этого покусали, так я слышал. Мне бы не хотелось, чтобы такой пес меня покусал.

— Он был слишком мал, чтобы кусаться. Это сделал я. Послушай, теперь можно пуститься вскачь.

Пес, радуясь возможности размять свои огромные лапы, несся с ними наперегонки по берегу широкой лагуны, соединяющей Пеллу с морем. Потревоженные конским топотом, в осоке кричали и били крыльями дикие утки и чайки, длинноногие цапли и журавли. Звонким чистым голосом мальчик затянул пеан конницы гетайров,[4]яростное крещендо в тон ритму атаки. Его лицо пылало, волосы развевались, серые глаза казались голубыми. Он сиял.

Птолемей придержал лошадь, давая ей передохнуть, и принялся превозносить ее достоинства. Александр отвечал как знаток, как опытный конюх. Птолемей, иногда чувствовавший свою ответственность за мальчика, спросил:

— Твой отец знает, что ты столько времени проводишь с солдатами?

— Да. Он сказал, что Силан мог бы поучить меня бросать копье в цель, а Менеста — взять поохотиться. Я бываю только с моими друзьями.

Чем меньше говоришь, тем меньше откликается. Птолемей и прежде слышал, что царь снисходительно относится к грубому обществу мальчика, лишь бы он не ходил целый день за матерью. Юноша стегнул лошадь, посылая ее в легкий галоп. Но в стрелке копыта застрял камень, и пришлось спешиться, чтобы его вынуть. Голос ребенка прозвучал сверху:

— Птолемей, это правда, что по-настоящему ты мой брат?

— Что?

Его изумлением воспользовалась лошадь, потрусившая прочь. Мальчик, сразу же подхватив поводья, твердой рукой остановил ее. Но пришедший в замешательство Птолемей отвернулся, не поднимаясь в седло. Чувствуя, что допустил какой-то промах, Александр сдержанно сказал:

— Так говорили в караульной.

Птолемей не ответил. Мальчик ждал, понимая, что в этом молчании больше сосредоточенности, чем гнева. Наконец юноша сказал:

— Да, они могли так говорить, но никто не скажет этого мне. И ты не должен. Мне придется убить каждого, кто осмелится.

— Почему?

— Просто так надо, вот и все.

Ответа не последовало. Птолемей с тревогой увидел, что мальчик сильно задет. Он не хотел обижать Александра.

— Послушай, — сказал он неловко, — большой, взрослый мальчик вроде тебя… если ты не знаешь почему… Конечно, я был бы рад быть твоим братом, что тут говорить… дело в другом. Моя мать замужем за отцом. Это значило бы, что я — незаконнорожденный. Ты знаешь, что это такое.

— Да, — сказал Александр, который знал, что это — смертельное оскорбление.

Кто виноват, что мальчик наслушался всякого, отираясь среди своих друзей в караульной? Птолемей выполнил обязанность брата, прямо ответив на неприятный вопрос. Казалось, впрочем, мальчик полагает, что рождение требует некоего колдовства, — в его голосе сквозило смущение, а может, и знание. Разумно ответив Александру, юноша удивлялся затянувшемуся сосредоточенному молчанию.

— Что ты? Все мы рождаемся одинаково — в этом нет ничего дурного, такими нас сделали боги. Но женщины могут ложиться только со своими мужьями, иначе ребенок считается ублюдком. Вот почему тот человек хотел утопить твою собаку: из страха, что щенок пойдет не в породу.

— Да, — повторил мальчик и вернулся к своим мыслям.

Птолемей огорчился. В детстве, когда Филипп был всего лишь младшим сыном, и к тому же заложником, он много страдал, пока не перестал стыдиться своего рождения. Если бы его мать была незамужем, его могли бы признать; тогда никто не назвал бы его жалким или несчастливым. Все зависело от соблюдения приличий; и он чувствовал, что обошелся с мальчиком подло, не разъяснив ему этого.

Александр смотрел прямо перед собой. Его испачканные в земле детские руки уверенно держали поводья: руки были заняты своим делом, ум — своим. Эта способность, необычная для шестилетнего ребенка, вызывала смутную тревогу. Сквозь детски-сглаженные, округлые черты лица уже проступал прекрасный чистый профиль. «Копия матери, — подумал Птолемей, — ничего от Филиппа».

Мысль поразила его как удар молнии. С тех пор как он начал садиться за стол с мужчинами, до него стали доходить сплетни о царице Олимпиаде. Странная, непокорная, жуткая, дикая, как фракийская менада, способная навести порчу на того, кто встанет у нее на пути. Царь и встретился с ней в пещере при свете факелов, на Самофракийских мистериях; он начал сходить по ней с ума с первого же взгляда, еще до того, как узнал, из какого она дома, и с торжеством привез ее в Македонию, заключив вместе с браком выгодный союз с Эпиром. Говорили, что до недавнего времени в Эпире женщины правили без мужчин. Иногда в сосновой роще царицы раздавались звуки барабана и кимвалов, странное насвистывание доносилось из ее комнаты. Говорили, что она совокупляется со змеями; бабьи выдумки, но что происходило в роще в действительности? Знал ли мальчик, так долго бывший ее тенью, больше, чем следовало? Что из этого он понимал?

Птолемей словно отодвинул камень от входа в пещеру, ведущую в подземное царство, и выпустил рой теней, кричащих пронзительно, как летучие мыши. Таким же роем пронеслись в его голове десятки кровавых историй, уходящих корнями в глубь веков, рассказы о борьбе за трон Македонии: как племена сражались за верховное владычество, как брат шел на брата ради того, чтобы стать царем; войны, резня, отравления, копья, предательски пущенные во время охоты, ножи в спину — в темноте, на ложе любви. Птолемей не был лишен честолюбия, но сама мысль о возможности погрузиться в этот смердящий поток заставила его похолодеть. Опасные догадки, но какие же у него могли быть доказательства? Мальчик в беде. Забудь об остальном.

— Послушай, — сказал он, — ты умеешь хранить тайны?

Александр поднял руку и с расстановкой произнес клятву, подкрепленную леденящими кровь обетами.

— Это самая страшная, — закончил он. — Силан меня научил.

— Слишком страшная. Я освобождаю тебя от нее. Нужно быть осторожнее с клятвами вроде этой. Что ж, это правда: моя мать зачала меня от твоего отца, но он был тогда пятнадцатилетним мальчишкой. Это случилось еще до того, как он уехал в Фивы.

— О, Фивы. — Его голос прозвучал эхом другого голоса.