Эрхегорд. 3. Забытые руины - Евгений Рудашевский

Вскоре стригач показался на колонне – в двух саженях от Аюна. Застыл над ним. Потом стал неторопливо спускаться. Спустившись до головы бегунка, юркнул ему за спину.

Вновь тишина. И только Аюн покачивался на месте. Ослабленная веревка лежала возле его ног. Она тройным хватом стягивала ему бедра и живот. Из такой хватки не вырваться.

Когда Аюн закричал, вздрогнули все. Даже Гийюд.

Крик был тонким, рвущимся. Он заполнил яму, поднялся по стенам ограждения, перелился на смотровые ряды и устремился ввысь, к стоявшим вокруг Белой площади зданиям. Одновременно с Аюном закричали сотни зрителей, пришедших насладиться кровавым буйством Дикой ямы. Горсинг едва сдержался – хотел обхватить голову, зажать уши, чтобы ничего не слышать. Закрыть глаза, отвернуться. Однако не отрываясь смотрел на то, как в приступе нестерпимой боли дергается Аюн: рвет веревку, бьет себя по ноге. Значит, стригач проник прямиком к ране. Он знал свое дело. И так просто его не раздавить. Крепкое тело стригача выдержало бы и не такие удары.

С криком Аюна все красные зашевелились, будто думали, что Пожиратель уже на подходе. На смотровых рядах – пятеро с зазубренными копьями. В самóй яме, у дальнего ограждения, – четыре арбалетчика, попарно зарядившие снаряды с метательной сеткой. Сетку еще утром пропитали огневой солью, и теперь где-то в загонах прятались магульдинцы с зажженными факелами и кусками просмоленной ткани.

Над бортиком верхнего ряда появился Крошнак – саженный наемник, с уродством которого мог поспорить только Гийюд: скошенная над узким лбом и будто собранная из разных кусков голова, тяжелые, чересчур длинные руки и непреходящее выражение тупого, звериного ожесточения.

Из красных на крик бегунка не отреагировала только Вета – худенькая девочка лет пятнадцати, повсюду сопровождавшая Гийюда. Она и сейчас сидела неподалеку от магульдинца и подкармливала сидевшего в клетке парунка. Клетка была открыта. Ее не закрывали с тех пор, как поняли, что Авендилл закрылся и никого не выпускает. Парунок был обучен доставлять небольшие свертки пергамента. Дней двадцать назад Гийюд подготовил послание, но птица так и не смогла его доставить – вернулась в лагерь, как и посланный чуть ранее Аюн. На следующий день Вета отправила парунка еще раз, однако он вовсе отказался улетать – лучше людей понимал, что это бессмысленно. Теперь клетку держали открытой. Птица могла первой почувствовать, что город открылся, и улететь.

– Вот так лучше, – кивнул Гийюд, наблюдая за Аюном.

Бегунок по-прежнему кричал, но уже не так громко, он теперь больше стонал и плакал. С его криком ослабло и эхо бесновавшихся на смотровых рядах зрителей. Горсингу было бы проще, если б Аюн выпрашивал свободу, умолял о снисхождении. Но Аюн ничего подобного не делал. Он сам выбрал свою участь. Подносчик булочек.

Вчера Гийюд объявил, что нужен живец:

– Наши ловушки не сработали и не сработают. Поздно. Зордалин прошел первое становление. Может, не только первое. Без приманки мы ничего не сделаем. И приманка нужна сейчас. Потом будет поздно. Если уже не поздно.

Тогда Аюн вышел вперед. Он всегда так поступал – и в Целинделе, и в лагере на Старой дороге. Знал, что, кроме матери, в него никто по-настоящему не верит, и всегда пытался доказать, что ничем не хуже старшего брата, что может стать для Горсинга кем-то более значимым, чем простой бегунок.

Аюн заявил Гийюду, что готов стать живцом. Его не отговаривали. Как и в тот раз, когда Аюн согласился ночью пройтись по городу. С тех пор как появились первые приступы судорог, Гийюд распорядился перед сном привязывать себя. В полном расслаблении невозможно было контролировать тело, и часовые дважды ловили блуждавших в темноте людей, прежде чем все наконец согласились лежать на привязи. Впрочем, «блуждать» – тут не совсем точное слово. Те, кто встал ночью, только первые минуты двигались беспорядочно, упираясь в стены, спотыкаясь и падая, потом в их походке появлялась твердость, они будто вспоминали что-то очень важное и после этого шагали вполне целенаправленно. Гийюд предложил отпустить одного из таких ходоков и посмотреть, куда именно он придет. Аюн вызвался добровольцем.

Все бы закончилось уже тогда, если б не вмешался Горсинг. Они больше часа следили за путаными, но уверенными перемещениями Аюна. Бродить по Авендиллу ночью было опасным занятием, но бегунок с легкостью обходил гиблые места. Наемники шли по его следам, боялись отступить хотя бы на шаг в сторону. И вскоре стало понятно, что Аюн идет к Торговой площади. Значит, к ратуше. Гийюд, конечно, позволил бы ему подняться по лестнице, войти в распахнутые парадные двери, но Горсинг тогда разбудил Аюна. Это был первый и последний раз, когда они так близко подошли к ратуше с тех пор, как их сюда привел акробат.

Красные пытались что-то вынюхивать на Торговой площади, даже поставили там несколько ловушек. Потеряли одного из своих. Затем еще одного. Из ратуши никто не возвращался. Наконец Гийюд признал, что там ничего, кроме смерти, не найти:

– А вот твой ходок мог бы проскользнуть внутрь. И кто знает, что бы тогда случилось.

– Во-первых, его зовут Аюн. Во-вторых, я знаю, что случилось бы. Мы бы его больше никогда не увидели.

Теперь Аюна привязали к колонне Дикой ямы, и на этот раз у него было еще меньше шансов выбраться живым.

Аюн продолжал сдавленно выть. Изредка от боли проваливался в беспамятство. Очнувшись, кричал, но его крик быстро слабел, вновь превращался во влажный, тяжелый стон. Бил себя по ноге – слабо, всякий раз вздрагивая. Значит, стригач по-прежнему грыз его рану. Знал свое дело. Неспешно поедал живую плоть. Торопиться ему было некуда.

Голос Аюна постепенно стал очередным фоном, будто и не голос вовсе, а всего лишь эхо – одно из многих, затерявшись на Белой площади.

Горсинг увидел достаточно. Присев на место, до онемения вцепился рукой в край скамьи. Надеялся только, что боль Аюна и его крики в самом деле привлекут Пожирателя.

Впервые они наткнулись на зордалина больше месяца назад, неподалеку от ратуши. Акробат к этому времени сбежал, и Горсинг решил обыскать город в надежде найти что-нибудь интересное. Нашел. Шевелящийся сгусток. Будто мягкий огарок гигантской свечи, только весь черный. В обхват – две сажени, в высоту – два аршина, не больше. Он медленно и беззвучно перетекал по земле, словно выдавливался из самого себя, обмазывался своими же соками, при этом оставался на месте. Густой, как уваренная патока, и легкий, как вода, по которой от ветра расходится рябь. Видимой опасности от Пожирателя тогда не исходило, но Вельт предложил скорее убраться из города:

– Не нравится мне это. И знаешь, странно…

– Что?

– Он… Оно все такое черное, будто гнилое и… В общем, так выглядит, будто должно смердеть за версту.

– А запаха нет.

– Никакого, – кивнул Вельт.

– И никаких звуков.

– Уходим-ка, а? Хватит с нас. Пусть красные разбираются.

Красных находка заинтересовала. Гийюд лично допросил каждого, выспрашивая все, что люди Горсинга запомнили – каждую подмеченную деталь того сгустка. Наконец сказал, что по всем признакам это зордалин, «звероподобный» лигурит, – полностью выродившийся человек, одно из самых мерзких порождений лигуров.