Эрхегорд. 3. Забытые руины - Евгений Рудашевский

Люди Горсинга больше года работали по заказу магульдинцев. Те платили достаточно, чтобы забыть о контрабандистах и не задавать лишних вопросов. Времена изменились. Еще лет десять назад такое было трудно представить, а теперь красные и не скрывают, что пойманных лигуритов напрямую сбывают книжникам.

Горсинг столкнулся с тем, что некоторые сельчане сами выходят на его людей – просят избавить от кого-нибудь из родственников, если вдруг заподозрят, что тот стал черноитом. Под этим предлогом Горсингу уже не раз пытались всучить просто неудобного человека – не в пример другим увлекшегося стихами, или восставшего против власти отца, или отказывавшегося праздновать Веселую Гунду и предпочитавшего уединение.

В прежние годы все было иначе. В селах семьи до последнего удерживали своих черноитов, прятали их по сараям и амбарам, говорили, что скорее убьют их своими руками, чем отдадут кромешникам или книжникам.

– Полдень, – хрипло сказал Гийюд.

Горсинг вздрогнул. Он опять увлекся мыслями и совсем забыл о происходящем. С опаской посмотрел на руку. По сжатому кулаку стекали капли пота. Никаких судорог.

– Самое время расшевелить приманку.

– Аюн, – тихо, с едва скрываемой злобой ответил Горсинг. – Его зовут Аюн.

– Ну да…

Горсинг уже слышал о Гийюде, но прежде его не встречал. И был этому только рад. Думал, что в Авендилл пришлют кого-нибудь из тех, с кем он уже ходил на отлов лигуритов: Крошнака или Саэгра. Прислали обоих. С ними – целый отряд других магульдинцев и его, Гийюда.

Трудно представить более неприятного человека. Завидев такого, простые горожане опускают глаза, а потом, проходя мимо, косятся на него, стараясь получше разглядеть изуродованное лицо. Лицевые сигвы. Горсинг никогда раньше не видел закрытые лицевые сигвы – каждый из символов принадлежности к знатному роду был грубо, почти небрежно взят в рамку. Значит, закрывали их против его воли. Лишен всех прав, лишен своего рода. Кроме того, лицо Гийюда рассекала черная пунктирная полоса – она опускалась ото лба, с обеих сторон огибала подбородок и уходила к шее. Суэфрит. Несущий Эхо. Значит, лишившись родовых сигв, подался в нерлиты. Взамен получил ангорную сигву на лицо и на шею, справа. Или наоборот – ушел в нерлиты и был за это наказан. Горсинг этого не знал. Да и это было не так важно, ведь в дальнейшем путь Гийюда оказался еще более замысловатым. Из нерлитов он подался в магульдинцы – ушел от тех, кто восхваляет Предшественников, к тем, кто презирает их творения.

По лицу Гийюда можно было прочесть многое, и, конечно, незакрытые сигвы делали его уродливым. У Гийюда были срезаны веки – под корень, и ноздри – под кость. Кто бы это ни сделал, он избрал своеобразное наказание, куда более привычное для царства Махардишана или какой-нибудь другой южной земли. Чтобы сохранить глаза от пересыхания, Гийюд теперь носил окуляр из тончайшего сетчатого стекла, затянутый на ремешки и по краю смягченный черным не то линельным, не то нилловым ободком. Окуляр, изгибаясь над огрызком носа, точно повторял изгибы лица, покрывал почти треть лба, а сверху заострялся двумя короткими шипами с отверстиями. Гийюд никогда его не снимал, а внутрь заливал смягчающий травный раствор, из-за чего вся кожа под окуляром приобрела илистый оттенок, местами покрылась грубыми морщинами. При этом белки обнаженных подвижных глаз чуть позеленели и казались рыхлыми.

Уродство Гийюда было вдвойне неприятным из-за того, что в остальном он сохранил здоровое тело мужчины. Не горбился, не хромал. Его руки были достаточно крепкими, чтобы держать меч или топор.

– Ему будто чужую голову посадили, – прошептал Вельт, когда впервые увидел магульдинца.

Гийюд не носил доспехи. Только путевой плащ, отделанный тонким ошелином, под которым просматривались кожаная рубашка с застежками в виде скрещенных когтей орлеута и кожаные штаны с крепежами для ниоб. В отделке плаща было предусмотрено целое переплетение полостей – узнав причину этого необычного покроя, Горсинг проникся еще бóльшим отвращением к Гийюду.

В этих полостях жил стригач – мерзкое лесное создание, известное своим пристрастием к поеданию еще живой плоти. Толщиной в три пальца, длиной в пол-аршина, покрытое коричневой шерсткой, с шестью парами угловатых конечностей, с крохотной подвижной головкой и непропорционально массивными жвалами, упрятанными под самым хвостом. Лучшее, что мог бы сделать любой нормальный человек, встретив стригача, убить его. Раздавить, рассечь, растоптать, что угодно, только бы не ложиться спать, зная, что он живет где-то поблизости. Гийюд же стригача приручил, и Горсинг не испытывал ни малейшего желания узнать, как именно.

Гийюд похлопал себя по ноге и вытянул руку. Замер. Это был призыв. Мгновениями позже в полах плаща началось движение. Стригач торопливо выполз наружу. Скользнул по кожаному рукаву и замер на запястье, возле перчатки.

– Ты знаешь, что делать. – Приблизившись к бортику нижнего ряда, Гийюд опустил руку.

Стригач мгновенно юркнул в пролом между изгнившими досками.

Вельт и Сит отвернулись. Они уже поняли, что именно сейчас произойдет. Не хотели этого видеть.

Вельт достал очередной ломтик ганитной смолки, принялся тереть его между ладонями с особым усердием, при этом поглядывал на возвышавшуюся за Дикой ямой таверну, будто ждал, что Пожиратель придет именно оттуда.

Сит вытащил из заплечного мешка куклу. Нашел ее дней десять назад в одном из домов Авендилла. Простая марионетка, вырезанная из сосны и прошитая льняными нитками. Дешевая игрушка, но Сит ею заинтересовался, а по вечерам забавлял всех игрой: расслаблял руки и, дождавшись судороги, любовался тем, как марионетка выплясывает сама по себе. Наемникам нравилась эта игра. Даже Горсинг улыбался. Когда же кукла начинала изображать что-нибудь совсем непотребное, приходилось сдерживать смех. При этом Сит клялся, что по-прежнему не контролирует руку, но ему, конечно, никто не верил – слишком уж очевидным становилось то, что делает кукла.

Горсинг, в отличие от своих людей, не отвернулся от ямы. Должен был все увидеть. Стиснув рукоять меча, заставлял себя смотреть на то, как по серой, утоптанной поверхности дна торопится коричневое тельце, издалека чем-то напоминавшее степного хорька.

Аюн по-прежнему сидел возле столба, чуть покачивался, зажимал рану, которую ему утром нанес один из красных. Еще не видел устремившегося к нему стригача.

Горсинг ждал. Это был его человек. Глупый, наивный. «Такие долго не живут на Старой дороге», – сказал Вельт, когда Дальма, мать Аюна, впервые привела в лагерь своего младшего сына. Полукровка. В его венах текла кровь маоров. Из них выходили отличные бегунки.

– Такие долго не живут, – шепотом повторил Горсинг, будто так мог себя оправдать.

Стригач остановился. На мгновение слился с землей ямы. Пошел в обход колонны. Мерзкое, но умное создание. Только такие и могли выжить в Землях Эрхегорда. «И мы не лучше. Ничем. Тут вариантов немного. Ляг и умри. Или стань вот таким…»

Стригач скрылся за колонной. Можно было подумать, что он вовсе пробежал мимо Аюна, совершенно не интересуясь раненым наемником. Однако Горсинг не обманывался. Хотел крикнуть, предостеречь, но не стал. Понимал, что толку от этого не будет.