Танец сомкнутых век - Наталья Серая

У Катасаха почти жёлтые глаза — проницательные, мудрые и печальные. И даже как-то странно, что он называет «lugeid blau» — «жёлтые глаза» — именно его, Константина. За монеты на гербе Торгового Содружества. Ещё он называет Константина «mal». Вождь. Он говорит так много незнакомых слов, что, едва Константину становится чуточку легче, он просит научить его языку островитян. Всё равно с другими развлечениями у него негусто. А это хотя бы позволяет отвлечься, когда Анна, убедившись, что вверила его в надёжные руки, вновь отправляется на поиски лекарства.

От Катасаха веет уверенностью. Спокойствием. Он размеренно растирает травы в ступке, он со знанием дела накладывает повязки с прохладной мазью, он смотрит, смотрит так внимательно, смотрит так чутко, будто сквозь серые полосы вен, сквозь мутную пелену, застилающую глаза, хочет заглянуть в самую суть болезни. Константину хочется верить, что ему это удаётся. А резко пахнущие и отвратительные на вкус отвары немного приглушают боль. Хоть и ненадолго.

Когда глазам возвращается ясность — едва ли половина от прежней, но возвращается же! — Константин готов ликовать от восторга. Теперь он хотя бы может вновь читать без посторонней помощи. Правда, это тут же вновь возвращает его к ворохам бумаг, но Константин только рад этому: даже десятки отчётов, донесений и задач, требующих его решения, несравнимо лучше тонущего во мраке бездействия.

А ещё Константин говорит. Говорит, говорит, говорит. Расспрашивает Катасаха о жизни племён на Тир-Фради, старательно повторяет незнакомые слова, ничуть не обижаясь, когда Катасах по-доброму посмеивается над его скверным произношением. Взамен Константин рассказывает ему об устройстве городов, о нравах цивилизованного общества: произносить эти слова за чашкой очередного шаманского снадобья отчего-то особенно смешно. Правда, смеяться получается не всегда. Иногда боль так сильно сжимает внутренности раскалённой спиралью, что даже дышать получается лишь через раз. И тогда Константин говорит вдвое больше обычного. Вдвое, втрое, вдесятеро — лишь бы не слышать, лишь бы как-то заглушить ледяное завывание ужаса в собственной груди. Он рассказывает о придворных интригах, о грязной политике, о лицемерии насквозь фальшивого «высшего света», не уверенный, понимает ли целитель хоть половину из его слов. Но он рассказывает. И Катасах слушает.

Ещё Константин рассказывает ему об Анне. Он никому, никому и никогда ещё не рассказывал столько об Анне. Но Катасах — этот чужой и даже чуждый всему привычному окружению Константина человек — он добр к нему, он с таким участием хочет помочь, с таким неподдельным сочувствием пытается унять его боль, и слушает так внимательно, что Константину даже не приходится подбирать слова: они идут прямо изнутри неостановимым потоком.

Константин рассказывает о том, что они с Анной всегда были вместе. О том, как ему теперь не хватает её. О том, какая она замечательная. И умная. И красивая. И храбрая.

Катасах понимающе кивает:

— Твоя minundhanem[1] — она через многое прошла, чтобы найти меня и привести к тебе.

Константин не знает этого слова. Из объяснений Катасаха выходит, что это что-то вроде «родственников». Смешно, что теперь между ними нет даже этого — родства.

Катасах качает головой:

— Ты услышал не то, что я хотел сказать, молодой mal. Сейчас твоя собственная боль заслоняет от тебя чужую. Но потом ты поймёшь. 

Константин не уверен, случится ли для него это «потом». Он понимает: все старания Катасаха даруют ему лишь немного времени, но не чудесное исцеление.

Он плохо помнит, что происходит в тот день, когда целитель велит ему собрать солдат для сопровождения и отправиться вглубь острова.

Кажется, боль в этот день особенно сильна. Кажется, никакие мази больше не даруют облегчения, а действия отваров хватает максимум на час, и ещё на час, и ещё — до тех пор, пока печальный и хмурый Катасах не говорит: довольно, больше нельзя.

Кажется, он говорит что-то о связи с островом. О том, что может создать нить, по которой к Константину протянется исцеление, живой сок острова, который сможет вновь наполнить жизнью его иссыхающие вены.

Константин уже не знает, верит ли он этому шансу. 

— Нет в мире ценности большей, чем жизнь, — будет говорить ему Катасах по пути сквозь древний лес — священный лес, в котором даже дышится иначе.

Дорога будет долгой, и даже та её часть, которую они проделают верхом, бесконечно вымотает Константина. Оставшийся путь он будет идти, опираясь на плечи Катасаха. 

— Нет в мире цели достойнее, чем эту жизнь оберегать, чем сражаться за неё, — будет говорить целитель, бережно поднимая Константина на руки, когда он уже совсем не сможет идти, когда не сможет даже прошептать «спасибо» в ответ. — Ты только потерпи, ты только не прекращай бороться.

У зелья в чаше почти не будет вкуса.

— В тебе есть пламя, молодой mal, — скажет Катасах, протягивая ему кинжал. — Негасимое пламя, что может объять гибельным пожаром целый лес. А может стать жизнью, теплом и светом для тех, кто тебе дорог.

Боли от порезанной ладони не будет тоже — её уже так много, что тело больше не способно вместить в себя ещё.

— Тебе есть ради кого жить, — будет говорить Катасах, когда чёрная кровь оросит огромный камень. — И есть кому жить ради тебя. Помни об этом как о самом главном, как о единственном, что имеет значение.

Константин слышит его словно сквозь толщу воды, и слова блекнут, проходят мимо сознания, когда он чувствует. Чувствует, как по его венам струится сила. Как от боли не остаётся и следа.

А потом начинается хаос. С неба начинают сыпаться горящие камни, убивая и разбрасывая сопровождающих солдат. И приходит чудовище.

Катасах называет его Винбарром, Верховным Королём, Наивысочайшим. Катасах не защищается. Не защищается, но защищает его — чужака, renaigse[2]. Защищает от этого страшного человека. Человека ли?.. 

— Не показывай страха. Всё скоро закончится. Распорядись мудро тем, что останется тебе, молодой mal, — это последнее, что он слышит от Катасаха, прежде чем огромный полыхающий валун разбивает целителю грудь, крошит рёбра, оставляя лишь жуткую воронку из горелой плоти там, где ещё минуту назад билось живое сердце.

Потом говорит Винбарр. Кажется, он что-то пытается объяснить, а может просто ведёт безумные беседы с самим собой — Константин слышит слишком мало знакомых слов языка Тир-Фради, а от слабости и ужаса они и вовсе сливаются для него в хриплое воронье карканье. Но одно он понимает точно: этот монстр намерен его убить. Живьём погрести под грудой камней, которые уже кружатся в воздухе, подобно листьям, повинуясь небрежным движениям рук Верховного Короля.